Стюард усадил Грэхема за другой стол. Здесь одно из мест уже занял пожилой мужчина, который раньше стоял на палубе, — грузный, сутулый человек с бледным одутловатым лицом, серебристыми волосами и длинной верхней губой. Грэхем сел рядом; мужчина поднял на него большие бледно-голубые глаза:

— Мистер Грэхем?

— Да. Добрый вечер.

— Меня зовут Халлер. Доктор Фриц Халлер. Должен сразу уведомить вас, что я немец, добропорядочный немец, и сейчас возвращаюсь в свою страну. — Он говорил по-английски превосходно; голос звучал низко и размеренно.

Грэхем заметил, что сидевшие за другим столом, затаив дыхание, следят на ними. Теперь он понимал, почему атмосфера была напряженной.

— Я англичанин, — спокойно ответил он. — Хотя, думаю, вы и так знаете.

— Да, знаю. — Халлер отвернулся к тарелке. — Союзные силы здесь, как видите, в превосходящем числе. А стюард, к несчастью, тупица. Французскую пару сперва разместили за этим столом; они отказались преломить хлеб с врагом, оскорбили меня и пересели. Если вы тоже планируете так поступить — мне кажется, сейчас самое время. Все ждут, что вы устроите сцену.

— Вижу. — Грэхем мысленно обругал стюарда.

— С другой стороны, — продолжил Халлер, приступая к еде, — вы можете найти ситуацию забавной — как нахожу я. Возможно, у меня недостает патриотизма; мне, вероятно, следовало бы оскорбить вас прежде, чем вы оскорбите меня. Но даже если отбросить досадную разницу в возрасте, я не могу придумать для вас действенного оскорбления. Чтобы по-настоящему оскорбить человека, его сперва надо тщательно изучить. Французская леди, к примеру, назвала меня грязной тварью. Меня это нисколько не задело. Я чистоплотен и принимал сегодня утром ванну.

— Понимаю вас. Но…

— Но существуют еще вопросы этикета. Согласен. Предоставляю их вам. Хотите — отсаживайтесь, хотите — оставайтесь. Ваше соседство меня ничуть не смутит. А если мы договоримся не касаться вопросов международной политики, можем даже провести следующие полчаса в цивилизованной беседе. Вы — новоприбывший, и решать вам.

Грэхем взял меню.

— На нейтральной территории, насколько я знаю, у враждебных сторон принято не замечать друг друга — или, во всяком случае, не ставить хозяев в неловкое положение. Не замечать друг друга у нас благодаря стюарду не выйдет, однако я не вижу причин делать трудную ситуацию еще более неприятной. К завтрашнему обеду, без сомнения, можно будет поменять места.

Халлер кивнул:

— Разумно. Должен признаться, я рад вашей компании. Моя жена страдает от морской болезни и осталась на вечер в каюте. А без застольного разговора итальянская кухня, на мой вкус, довольно пресная.

— Соглашусь. — Грэхем нарочно улыбнулся; за соседним столиком произошло какое-то движение, послышалось негодующее восклицание француженки. Грэхем с неудовольствием почувствовал, что стыдится.

— Кажется, вы заслужили неодобрение, — заметил Халлер. — Отчасти тут моя вина. Сожалею. Возможно, дело в том, что я стар, — только мне очень трудно отождествлять людей с их идеями. Идея может мне не нравиться, я могу ее даже ненавидеть, но человек, ее высказывающий, остается для меня человеком.

— Вы долго были в Турции?

— Несколько недель. Я приехал туда из Персии.

— Нефть?

— Нет, мистер Грэхем. Археология. Я изучал ранние доисламские культуры. Выяснить удалось не так много. Находки указывают, что некоторые племена, переселившиеся четыре тысячи лет назад на иранские равнины с востока, усвоили шумерскую культуру и берегли ее почти неизменной долгое время после падения Вавилона. Один только сохраненный ими вариант мифа об Адонисе уже многое говорит. Оплакивание Таммуза — узловая точка доисторических религий: культ умирающего и воскресающего бога. Таммуз, Осирис, Адонис — все это одно и то же шумерское божество, известное у разных народов под разными именами. Сами шумеры называли его Думузи. И так же он звался у некоторых доисламских племен Ирана! А еще у них имелась чрезвычайно любопытная форма шумерского эпоса о Гильгамеше и Энкиду, про которую я раньше не слышал. Но прошу меня простить — я, должно быть, уже надоел вам.

— Совсем нет, — вежливо откликнулся Грэхем. — А в Персии вы долго пробыли?

— Всего два года. Если бы не война, задержался бы еще на год.

— Война так сильно повлияла на вашу работу?

Халлер поджал губы.

— Были и финансовые трудности. Но и без них я бы, наверно, не остался. Копить знания можно, только если впереди мирная жизнь, а Европа сейчас слишком занята смертью и разрушением, чтобы заботиться о подобных вещах. Приговоренного к казни интересуют только он сам, ход часов да то обещание бессмертия, которое он может вызвать из потаенных глубин своей души.

— Я бы подумал, что, когда увлекаешься прошлым…

— Ну да, ну да: ученый в своем кабинете способен пропускать мимо ушей шум рыночной площади. Богослов, биолог или собиратель древностей, может, и способны, но я к ним не отношусь. Я старался понять логику истории. Из прошлого надо соорудить зеркало, чтобы с его помощью заглянуть в будущее, ждущее нас за поворотом. К несчастью, уже не важно, что там можно было разглядеть. Мы возвращаемся вспять, в темные века.

— Вы ведь, кажется, назвали себя добропорядочным немцем.

Халлер усмехнулся:

— Я стар. И могу позволить себе роскошь пессимизма.

— Все-таки на вашем месте я бы остался в Персии и предавался этой роскоши издалека.

— К сожалению, климат там неподходящий — то слишком жарко, то слишком холодно. Моей жене приходилось особенно тяжело. Вы военный, мистер Грэхем?

— Нет. Инженер.

— Это почти то же самое. У меня сын — военный. Давно служит в армии. Никогда не понимал, отчего у меня такой сын. В четырнадцать лет он презирал меня за то, что у меня нет боевых шрамов. Англичан он, боюсь, тоже презирал; мы одно время жили в Оксфорде — я выполнял там кое-какую работу. Красивый город! Вы из Лондона?

— Нет, с севера.

— Я ездил в Лидс и Манчестер. Но Оксфорд мне больше по душе. Сам я живу в Берлине — город ничуть не хуже Лондона. — Он посмотрел на руку Грэхема: — Вы недавно поранились?

— Да. По счастью, равиоли удобно есть и левой рукой.

— Этого у них не отнимешь. Не хотите ли вина?

— Спасибо, не надо.

— Мудро. Лучшие итальянские вина из Италии не вывозят. — Он понизил голос: — А вот и последние пассажиры.

В салон вошли двое — по-видимому, мать и сын. Женщина — без сомнения, итальянка, — лет пятидесяти, с бледным, исхудалым лицом, держалась так, словно страдала тяжелой болезнью. Симпатичный юноша лет восемнадцати заботливо подвел ее к столу и глянул исподлобья на Грэхема, которому пришлось встать, чтобы выдвинуть женщине ее стул. Оба были одеты в черное.

Халлер приветствовал их по-итальянски; юноша коротко ответил, женщина молча кивнула. Мать и сын принялись шепотом обсуждать меню; они, как видно, не хотели, чтобы их тревожили разговором.

За соседним столом раздавался голос Хозе.

— Война! — рассуждал Хозе по-французски с густым акцентом. — При ней людям трудно зарабатывать деньги. Да пускай Германия возьмет себе всю территорию, какую пожелает. Пускай подавится. А мы поедем в Берлин и погуляем там в свое удовольствие. Глупо сражаться. Не по-деловому.

— Ха! — воскликнула француженка. — И это говорите вы — испанец! Ха! Очень мило. Великолепно!

— Я в Гражданской войне не примкнул ни к одной из сторон, — парировал Хозе. — У меня есть дело, я им зарабатываю на жизнь. А они там с ума посходили. Мне в Испании делать было нечего.

— Война — это ужасно, — вставил мистер Куветли.

— Но если бы победили красные… — начал француз.

— Ну да! Если бы победили красные… — перебила его жена. — Они же безбожники. Сжигали церкви, ломали святые образы и утварь, насиловали монахинь, убивали священников!

— Очень трудно зарабатывать деньги, — упрямо повторил Хозе. — Я знал одного человека в Бильбао. У него был крупный бизнес; пришла война — и ничего не осталось. Идиотская штука — война.