Они устраивали парады, как устраивают цирковые представления — с публикой и фанфарами. А он красовался в первом ряду в белой форме, как какой-нибудь бог войны. Ну, настоящий генерал.
Вы спрашиваете, господин следователь, кто это все позволил? Спросите ваших начальников. Почему вы задаете вопросы только мне? Почему только мне подсовываете на подпись какие-то выдуманные лично вами мои «чистосердечные признания»?
Мисима и его духовная армия! Его литературный талант иссякал, и он готовился к войне. И хоть он обучал своих кадетов всем тонкостям военного искусства, он прекрасно знал, что настоящий враг притаился внутри его самого. Морима давно готовился сразить этого врага. «Общество щита» было ему нужно только как предлог. К тому же он желал, чтобы все происходило на публике и в декорациях. Потому что так ему казалось красивее. Подлиннее. И потому что он отказывался жить иначе. (Пауза.)
Но, несмотря на это, я его любила. Мне кажется, мы с ним всегда были любовниками. Во всяком случае, я не помню времени, когда не были. Он меня тоже любил, хоть ни разу не произнес этого вслух. Он приходил и уходил. Делал мне подарки. Ходил и к другим женщинам, но я на него не сердилась. Я ведь тоже ходила к другим.
Мир слишком мал, господин следователь. В конце концов оказывается, что человек не выбирает, кого ему любить, он может только выбирать, любить ли.
Мы встречались в укромных комнатушках в барах Гинзы. Устраивали встречи в гримерных после представлений его пьес. Снимали гостиничные номера в провинции, подальше от Токио. Он любил демонстрировать мне свое обнаженное тело, которое я изучила лучше, чем свое собственное. Любил играть передо мной мускулами, которые наращивал и ваял жестокими тренировками. Потом развязывал на мне пурпурное оби, которое сам мне подарил, расстилал его на полу и опускался на него на колени.
«Смотри, — говорил он мне, — это кровь. Представь себе, что это — кровь, а это — тело, из которого она льется. Тело состоит из слов, а кровь — это действие. И когда смерть наступает медленно, действие преисполняется смысла, а слова становятся мирами».
Потом мы любили друг друга в реке крови. Он кончал первым, и на гребне речной волны выступала его пена. А я кончала позже, когда он уже уходил. В одиночестве. (Смеется.)
Что поделаешь, господин следователь. У меня всегда был катастрофический вкус в отношении мужчин. Что ж удивительного в том, что в конце концов я оказалась здесь. (Пауза.)
Своим упорством и беспомощностью вы ужасно напоминаете мне его. К сожалению, во время обыска у меня в доме, полицейские конфисковали мое пурпурное оби. И сейчас от рек крови остались лишь несколько жалких капель, которые ваши палачи в камере пыток сегодня с таким трудом выбили из моего жалкого тела.
* * *
Все та же обстановка. Мадам Мисима стоит в углу лицом к стене и мочится в помойное ведро, опираясь одной рукой о стену. Вторая рука — в складках кимоно. Ее кимоно закрывает угол, как ширма. Это уже другое, более официальное, куда более роскошное кимоно, чем то, что было на ней раньше. Не поворачиваясь, она начинает говорить, когда струя еще течет в помойное ведро.
Мне запретили с вами разговаривать. Точнее, разрешили не разговаривать, если я не хочу. Напомнили мне о том, что у меня есть право на молчание. (Приводит в порядок свою одежду, затягивает потуже оби, закрывает ведро фанерой, поворачивается лицом к залу.)
А у вас, господин следователь, есть право сослаться на мое молчание, если ваше начальство спросит, почему расследование не продвигается.
Как это приятно — облегчиться. Облегчить свое тело, свою совесть. Все. Вспомнить свое первоначальное состояние, когда ты слишком мал, чтобы отвечать за что бы то ни было. Так начинается любое перерождение.
Сегодня я чувствую себя именно так: облегченной от любой ответственности. Готовой начать новую жизнь, в которой не будет ничего нового. (Усаживается на пол. Церемониально разглаживает руками и располагает складки кимоно вокруг своего тела. Продолжая говорить, разыгрывает жестами воображаемую чайную церемонию.)
Сегодня утром меня вновь посетил назначенный адвокат. Принес мне чистую одежду и мыло — я приняла все это с благодарностью. В конце концов, его постоянство заслуживает известного уважения. Да и его навязчивость уже не производит на меня столь отталкивающего впечатления.
Кроме того, с ним был еще один человек. Психиатр. Щуплый человек с усталым лицом и странной улыбкой, примерно того же возраста, что и адвокат. Психиатр обработал мои раны, не переставая громко возмущаться жестокостью моих мучителей. Я ему не стала говорить, что раны уже не болят. Это так приятно, когда к тебе прикасается тот, кто ничего не хочет у тебя отнять.
Адвокат представил психиатра: профессора Ашоку. Сказал, что он — великое светило в своей области, а также эксперт, к услугам которого он нередко прибегает. Со мной он держался очень мило, но достаточно твердо.
В итоге, господин следователь, может оказаться, что этот противный старый официальный защитник — настоящий мужчина. Он сказал, что профессор Ашока прибыл, чтобы задать мне несколько вопросов. И что в моих интересах отвечать точно и исчерпывающе ясно. Не забывая о том, что цель этих вопросов — установление моей невиновности. «Невменяемости», — кротко поправил его профессор. «Не имеет значения, — ответил адвокат. — В данном случае все равно что мы установим».
И они кивнули друг другу так, словно между ними существовал какой-то божественный заговор. А потом мы с профессором пообщались самым приятным образом. Более трех часов он подробно расспрашивал меня о моей жизни и так усердно записывал каждое мое слово, что исписал целую тетрадь.
Он предложил мне тест Роршаха, а я, чтоб его не огорчать, сделала вид, что вижу эти пятна впервые. А когда он меня расспрашивал, что именно я вижу в том или ином случае, я рисовала ему такие фантастические картины, что у него разгорались глаза, и от волнения в руке начинал дрожать карандаш. Еще он спросил, помню ли я, из какой груди чаще меня кормила мать, и видела ли я своего отца обнаженным в возрасте до трех лет. Я отца никогда в жизни не видела, но не сказала об этом, чтобы не разочаровывать профессора Ашоку. К тому же его вопросы доставили мне такое огромное удовольствие! Я призналась, что боюсь лошадей, а от звуков сямисэна меня бросает в пот. Под конец он меня спросил, есть ли у меня в роду самоубийцы, гомосексуалисты, алкоголики или осужденные за тяжкие государственные преступления. Как можно, господин профессор, ответила ему я. Мой прапрапрадед был великим самураем. Думаю, этим я его окончательно покорила.
Затем они оба с адвокатом о чем-то долго шептались у двери, пока я невозмутимо приводила свой туалет в порядок. Посовещавшись, они вернулись ко мне, и адвокат пожал мне руку. «Поздравляю вас, мадам, — сказал он. — Теперь вы официально освидетельствованы. Профессор Ашока подготовит необходимый документ и передаст его в суд. Это означает, что все ваши заявления и показания, сделанные ранее, или будущие, будут считаться ничтожными и лишенными юридической силы, то есть не будут иметь доказательственного значения. Иными словами, можете говорить что вам угодно, никто не станет обращать на ваши слова внимания».
Затем адвокат наклонился ко мне и шепнул на ухо: «Профессор страшно заинтересовался вашим случаем». У меня по телу пробежала горячая волна, слезы признательности выступили на глазах. Я еле смогла прошептать адвокату: «Передайте профессору, что наши чувства взаимны».
Потом господа покинули меня, и я, уже не сдерживаясь, дала волю слезам. (Пауза. Наливает воображаемый чай в воображаемые чашки.)
Ну, как вам эта история, господин следователь? Она не щекочет ваше самолюбие? Не преисполняет вас сладкой болью побежденного? Хитрый лис оказался этот адвокат, не так ли? И как хитро все закрутил: с одной стороны, имею право молчать, а с другой — что бы я ни сказала, не имеет значения.
