Милостивый ангел смерти, избавитель тех, чьи тело и дух в момент сэппуку[2] сливаются настолько, что для их разделения требуется рука человека.
Я — служительница смерти, господин следователь. И поэтому бессмертна. У каждого, избравшего героический конец с помощью сэппуку, есть свой кайсаку. Он сильней брата и нежней сестры, заботливей матери и строже отца. В миг, когда он вздымает меч, он перестает быть человеком и становится собственной тенью. Жизнь его теряет смысл и цену. Он никогда не станет героем. Никто не в силах спасти его и вернуть ему человеческий облик. Только дух умершего находит в нем убежище. Потому что дух умершего человека, господин следователь, продолжает жить, в отличие от духа живущего.
А вы делаете из меня сумасшедшую. Смеетесь мне в лицо. Суете в глазок чей-то глаз, который круглосуточно за мной наблюдает.
Боитесь меня. Хотите осудить меня за самоубийство самоубийцы. Так осудите его, если сможете! Соберите по крупинке его пепел, поднимите из могилы и осудите! Что? Звучит как бред сумасшедшего? А почему тогда вам не кажется бредом суд надо мной? (Роется в листах бумаги на полу, находит один, читает.) Заключение аутопсии гласит: «Рана в области живота поверхностная, почти царапина. Острие даже не пробило стенку брюшной полости. Жертва погибла в результате второго удара — мечом, обезглавившим ее и вызвавшим мгновенную смерть». (Пауза.)
Это ложь. Ваши патологоанатомы — шайка невежественных мерзавцев. Да ведь я своими глазами видела, как острие вошло в брюшную полость. Я видела глубокий чистый разрез, сантиметров в десять длиной, из которого, как новорожденный, вывалились его кишки. Я видела его лицо, побледневшее, как мел, чистое, как белый лист бумаги, прозрачное, как летнее утро на горе Фудзи. Без губ, без глаз, без надежды, без сожаления. Я видела, как смерть поставила свою печать на это лицо, нежно, как поцелуй. И только тогда взмахнула мечом. (Тихо.) Это было прекрасное сэппуку. Лучшее из всех, что можно себе представить. (Пауза.)
Когда-то он написал рассказ «Патриотизм», господин следователь. В нем молодой поручик Такэяма, стоя перед выбором между верностью своим друзьям по оружию и верностью императору, совершает ритуальное самоубийство на глазах у своей красавицы-супруги. Они предаются любви в последний раз, а потом она помогает ему уйти из жизни и остается с ним до конца.
Но как он описывает сэппуку! Эта сдержанная поэзия тела, от которой у тебя перехватывает горло. Спектакль боли как последней связующей нити с жизнью! И реки крови! Ах! Реки крови! (Смеется.)
Все это напоминает мне о вас, господин следователь. Я не перестаю представлять себе вас. Вашу молодость. И ваше тело, которое под этой одеждой кричит об обожании, а вы его не слышите. А когда услышите, уже придет старость. И тогда все это потеряет смысл. Так что, если вы думаете что-либо делать в этом смысле, то сейчас самое время. Используйте меня. Я в ваших руках.
Вы и ваша малышка… Как там ее?.. Но ее нервы этого не выдержат. Она будет кричать, будет плакать. И непременно попытается вам помешать. Чтобы спасти. И все испортит.
Поэтому вам нужна я. Я никогда не теряю самообладания. Кроме того, знаю ритуал до мельчайших тонкостей. Знаю, когда и что необходимо. К тому же я изысканный зритель. Могу по достоинству оценить происходящее. И получаю ни с чем не сравнимое удовольствие. (Смеется.)
Ваша смерть не будет напрасной, господин следователь. Если рядом с вами буду я. И в конце, когда все повиснет на волоске, я буду там и обо всем позабочусь. Это вас не искушает? Вы занимаетесь геройской смертью, а убирает за вами кто-то другой. Вы одним прыжком запрыгиваете в Историю, а кому-то другому до конца его жизни снятся дерьмо и кровь.
Хорошая сделка? Или нет? (Пауза.)
Ну, ладно. Судя по вашей реакции, вы человек чувствительный. Не расстраивайтесь. Не обязательно все должно быть так уж гнусно. Гнусное наступает в последний момент, когда ничего уже сделать нельзя, но это ненадолго. А до тех пор можете чувствовать себя героем.
Если дерьмо вас смущает, я научу вас одному трюку: подложите побольше ваты. И вам удастся избежать конфуза. Рука ваша не дрогнет, и потом в смертном акте не напишут, что вы только поцарапались.
Всему этому, разумеется, научил меня он. Всему самому важному, что я знаю о жизни, научил меня он. Главное, это постоянно прикрывать срам подручными средствами и косметикой. Не изменять себе, настоящему. Ежедневно накачивать мускулы — не для того, чтобы превратить свое тело в храм, а в надежде изгнать раз и навсегда того хилого, потерянного ребенка, который прячется в храме и не желает оттуда уходить.
Но ведь и сердце тоже мускул, господин следователь. Только не видимый снаружи. И в один прекрасный день, перекачавшись, можешь вывести его из строя. Ты тренировался жить за десятерых, а твое сердце могло жить только для одного. (Пауза.)
Сменить прозу жизни на поэзию смерти. Красиво, не правда ли? И романтично. Вот только сначала нужно научиться читать. (Смеется.)
Вы умеете читать, господин следователь? То, что писать вы умеете, я уже поняла. Ваша писанина безграмотна, лишена чувства и проницательности. Вы не чувствуете слов и стоящей за ними правды. Но все же это какое-никакое начало. (Роется в бумагах на полу. Поднимает несколько. Перечитывает.) Снова двойка за домашнее задание, господин сочинитель. Хоть то, что вы здесь написали, в общих чертах верно. Но стиль по-прежнему отвратителен, даже хуже, чем в прошлый раз. И как вы это назвали? «Добровольные признания»? Ха! Ну что за заглавие? Перечитайте классиков! Не важно, кого именно, любого, на выбор — все больше пользы! Вы спутали жанры! Я рассказываю вам драму, а вы пишете сочинение. (Пауза.)
Мне жаль вас, господин следователь. Да, я отлично помню, на какое время назначено судебное заседание. (Пауза.)
Гляньте, уже светает. А я, на вашем месте, начала бы вот так.
* * *
Дверь камеры медленно со скрипом открывается. Невидимые руки бросают кого-то внутрь, потом дверь закрывается, слышен поворот ключа. Мадам Мисима некоторое время лежит на полу. Ее кимоно смято и порвано в одном месте. Ноги босые. Грим гротескно размазан по лицу. На лице, у рта, на руках — следы крови и побоев.
Она с трудом поднимается на ноги и добирается до сундука. Он довольно далеко от нар. Достает свои косметические принадлежности и осколок зеркала. Внимательно рассматривает себя, прикасаясь к ранам на лице. Открывает рот и рассматривает зубы. С трудом стоит на ногах. Оглядывается по сторонам, словно в поисках стула. Направляется в угол камеры и подтягивает помойное ведро. Кладет на него сверху кусок фанеры. Совсем тихо, еле слышно, напевает сквозь зубы мелодию из первой сцены. Садится, преодолевая боль.
Осторожно, прерывая напев болезненными вздохами, начинает приводить в порядок грим. На это уходит довольно много времени. Покончив с этим, с трудом встает, плетется к нарам и садится на них.
Из радиоточки раздаются хрипы и треск.
Примерно до середины этой сцены мадам Мисима разговаривает с трудом, шепелявя и чуть коверкая слова.
А, господин следователь. Вы снова здесь. Я не слышала, как вы вошли. Или вы и не уходили?
Вы так добросовестны, что у вас не остается времени на отдых. Напомните мне, чтобы я написала об этом вашему начальству. Такие усердные сотрудники — редкость в наши дни. Вижу по вашим глазам, что вы надеетесь на повышение. Ну что ж, ждать осталось недолго. Я об этом позабочусь. Кое-какие связи у меня остались. Мое имя по-прежнему кое-что значит, даже для тех, для кого до недавнего времени оно не значило ничего. (Пауза.)
Как вы меня находите? Ваши люди постарались на славу. Три выбитых зуба и один сломанный. И два вырванных ногтя — по одному на каждой руке. И электричество они тоже не экономят, когда идет речь о… Что вы сказали? Добровольные признания. (Смеется.)
