Annotation
Шишкин Алексей Петрович
Шишкин Алексей Петрович
Другой Сценарий Или Бес В Красной Свитке И Русский Апокалипсис
ЕВГРАФ ЩЕДРОДАРОВ
ДРУГОЙ СЦЕНАРИЙ ИЛИ
БЕС В КРАСНОЙ СВИТКЕ
И
РУССКИЙ АПОКАЛИПСИС
И многие из спящих в прахе земли пробудятся,
одни для жизни вечной,
другие на вечное поругание и посрамление.
Книга пророка Даниила
Прошло сто лет - и что ж...?
А.С. Пушкин
На закате с горы Голгофа далеко видно, как стелется по земле лилово-синий туман, и, утопая в нём, колышется хвойная риза лесов, шепчась с небом. Изумрудная гладь далёких озёр оплывает в седой пелене, съедающей горизонт, и мнится, будто вода уже не вода, и озеро не озеро, а безбрежная небесная заводь, в которую уходит Русь, уплывая за край окоёма...
Глядя на старую фотографию и вспоминая Анзер, Данила Романович невольно задумался о своей жизни... Как там пелось? Мы с тобою вдвоём перешли перевал и теперь нам спускаться пора. Да, он перешёл свой перевал, пережил двадцатый век, и будет спускаться теперь в двадцать первом. Ты притупи, о, время, когти льва...
Профессор Самарин был известен на литературно-сценарном факультете многим. Для одних его имя означало всё, другие произносили его впервые, третьи вовсе не хотели произносить, но миллионы слов и мыслей, вольно или невольно коснувшись этого имени, оставляли на нём свой чистый и нечистый след. И казалось, что оно было покрыто паутиной чужих мнений, сплетен и слухов. Сотни губ шевелились, повторяя его вслух и шёпотом, будто целовали святой камень или крест, желая то ли исцелиться, то ли осквернить его заразным прикосновением, то ли запечатлеть поцелуй Иуды.
Профессор был стар и мало ходил. Он часто оставался на кафедре один, сидя в кресле как старый король, забытый врагами и наследниками. Всю свою жизнь он посвятил книгам и, казалось, что в эти минуты, глядя перед собой, профессор тоже читал какую-то неведомую книгу, и ему, как древнему пророку, виделось что-то таинственное и роковое. А может быть, его собственная жизнь раскрывалась перед ним, как та великая Книга, и в ней были свои заветы, свои притчи, свои пророки и откровения, своё Евангелие и своя Голгофа.
Он сидел одни среди своих книг при зажжённых свечах- то ли слушал, как капуцин, их суровую исповедь, непонятную для иных ушей, то ли они внимали ему, будто собравшись на Тайную Вечерю? Глядя в их лица, иссеченные временем, но не искажённые ни старостью, ни уродством, ни скукой бытия, профессор читал в хитросплетениях шрифтов строку своей жизни и видел, сколь короток путь всякой плоти, измеренный бесконечностью неуловимого слова. Как солнце, оно озаряло весь этот путь, пока он длился, - на рассвете, в полдень, на закате. Как и солнце, оно не гасло, но пряталось за горизонт сознания. В такие минуты профессор думал о прошлом - его мысль обращалась к истокам, рождаясь вновь, как Феникс, из пепла воспоминаний, дитя, спелёнутое жёлтым пергаментом вековой мудрости, тянущееся к пухлым томам, будто к материнской груди. Словно лишь вчера его младенческий, девственный слух уловил те волшебные звуки, которые веками лились из уст в уста, опьяняя сердца и тревожа умы. Очарованная душа его не могла быть иной в семье учителя словесности, в семье русского человека, где чтили слово как святыню, русское слово... Се бо суть рекы, напояющие вселенную...
Словно лишь вчера профессор Белецкий раскрыл своему ученику великий смысл великой науки, заключённый в бессмертных созвучиях древнего языка - филологии. И ученик не забыл дивной музыки этого слова. В нём было всё: начало Бытия, когда ещё само оно было лишь первым звуком в устах Творца; глухая поступь древних племён, исходивших из осквернённого Египта в иную землю; прорицание Кумской сивиллы о чудном младенце - и глас вопиющего в пустыне, восхищённый шёпот волхвов, озарённых звездой в Вифлееме - и скрежет зубовный в круге первом ада. Он слышал, как течёт Лета и блуждают души в полях забвения, как шуршит песок времён в пустых глазницах черепа - бедный Йорик! Как звенит о шлем сарацина булатный Дюрандаль, как плывёт сквозь века корабль дураков.
Много видел он на том корабле вождей, властей и государственных флагов. Бесконечные речи и гимны, гимны и речи... А в итоге лишь Озимандия. Ему вспомнился огромный каменный сапог вождя, торчавший из травы где-то на берегу канала им. Москвы. Там он гулял с детьми, живя на даче. Где валялась голова - он уже не помнил.
Родился Данила Романович при Временном правительстве, уже дышавшем на ладан, жил под красным знаменем, а умрёт под трёхцветным.
"А если его тоже сдует, как жухлый лист осенью гнилой? - подумал он. - У нас часто в это время власть сдувает - осень патриарха как крах генсека и закат президента. Розанов, кажется, сказал, что старая Русь слиняла за два дня! Бог плюнул и задул свечку. Советская власть - тоже дня за три среди серой мещанской возни. Ели, пили, веселились, копали картошку, утром проснулись - нет Совдепии... и без всяких воплей о том, что социалистическое отечество в опасности!...Красную империю расчленили, как ту бесовскую свитку на сорочинской ярмарке. Отвалились прибалтийские рукава и Молдова, отпало ненасытное азиатское брюхо, бежали робкие грузины, накрывших звезднополосатым флагом. За днепровские пороги ушло наследие Богдана - они обнажились в иссякшем потоке казенного оптимизма. Кончилась советская ярмарка тщеславия - мол, у нас собственная гордость, на буржуев смотрим свысока!? С вершины нефтяного пузыря. Но пузырь лопнул, а империя сдохла. Как Хазарское ханство, сгинул партийно - кагебешный каганат. Бог вновь плюнул и задул свечку. Впрочем, говорят, бес все бродит по пост-советсткому пустырю, собирая куски своей свитки. И подрастают красные дьяволята, вышколенные Кремлем и Лубянкой - будьте готовы! Всегда готовы. И еще говорят в народе, что ровно через сто лет после октября семнадцатого - а ждать уж недолго - черт найдет все куски свитки. Она срастется и полыхнет адским пламенем над Россией и станет гореть, не сгорая, как Неопалимая Купина. Но то будет черное пламя - от него не свет, а лишь зримая тьма. И в той тьме многие соблазнятся, как и сто лет назад, и поклонятся бесу. И восстанут мертвые, чтобы хватать живых. И воздвигнутся каменные и литые идолы - забытые теперь по углам статуи вождей. И шинель железного Феликса крышкой гроба накроет Россию.
Да, здесь не Украина. Там из детской песенки пришел оранжевый верблюд, сжевал президента и выплюнул сюда в Москву.... Сплошная пошлость. И никакой марсельезы."
Ветер тихо шевелил листы рукописи на столе, будто невидимый актёр в последний раз перед выступлением перечитывал сценарий или пьесу... Что вы читаете, милорд? Слова, слова, слова...
"Как там сказал наш гений, - вспомнил профессор, - печатный станок - это самый разрушительный снаряд. Не одну власть разрушил, разрушит и эту. Слово дано человеку воздавать Богу Богово, а от него требуют кесарева - стоять с дежурной одой у календаря. Но Оно выше власти... Aere perennius, piramid' altius... Монархия умерла, совдепия выродилась - Страну Советов не спасли советы постороннего. Пирамида государства развалится от собственной лжи, всё развалится, останется лишь тысячелетняя пирамида русского логоса... доколь в подлунном мире жив будет хоть один пиит!"
