— Он кому-нибудь их показывал? — спросил я, блуждая взглядом вдоль полки.

— Только мне. А вот теперь и вам.

В спешке я чуть ее не пропустил. Надпись сделали слишком бледными чернилами. Даже здесь птица с острова Улиета стремилась быть отличной от других.

— Вы можете встать на стул, — предложила миссис Майклз.

Взяв папку в руки, я уже знал, что ответов на мои вопросы там нет. Слишком тонкая. Мне даже показалось, она вообще пустая. Но я ошибся. Ханс Майклз проделал кое-какую работу. И результатом стал один-единственный лист. Нет, не текст. Никаких ссылок, дат и прочего. А всего лишь простой карандашный набросок женского лица.

Я принес рисунок в гостиную и рассмотрел при ярком свете. Молодая женщина, не красавица, но приметная. Главным образом глазами, которые притягивали к себе и не отпускали. Именно эти изумительные вдумчивые глаза необыкновенной глубины делали лицо запоминающимся, а какое-то сокровенное знание — грустным.

— Это работа Ханса, не сомневаюсь, — произнесла хозяйка. — Он хорошо рисовал. Часто делал эскизы, когда хотел что-нибудь как следует запомнить.

— Вы знаете, кто это? — спросил я.

— Вы хотите сказать, не из наших ли она знакомых? Нет. Я думаю, эта женщина из другой эпохи. Скорее всего Ханс нашел ее в какой-нибудь старой книге и срисовал.

— Кто же она?

— А вот это вам придется выяснить.

Вскоре я стал прощаться. Рисунок, разумеется, она мне взять не позволила. Я посмотрел на него в последний раз, сознавая, что ни на йоту не продвинулся к цели. Направляясь к мотоциклу, подумал, что все это немного похоже на историю моего дедушки.

Однажды в школе моему деду достался перевод с латинского. Текст был не сложный, отрывок из трактата одного римского историка, где перечислялось, какую дань получил некий римский военачальник от какого-то африканского правителя. Список даров, традиционный для того времени: золото, серебро, пряности, драгоценные камни, слоновая кость, мечи и… павлины. Вот это последнее слово заставило моего деда задержаться и задуматься. Он знал, что pavus переводится как павлин, но уже тогда, будучи довольно сведущим в орнитологии, также твердо знал, что никаких павлинов в Африке нет. Синие павлины водятся в Индии и зеленые — на острове Ява. Но не в Африке.

Странно, но дедушке не пришло почему-то в голову, что историк мог ошибиться или что-то напутал переписчик. Нет, мысль о возможности обитания павлинов в Африке застряла у него в голове. Он помнил об этих павлинах, когда стал аспирантом и работал в Центральной Америке, изучая пуэрто-риканского ночного ястреба, и два года спустя в Африке, выслеживая редкого рыбного филина. Он ни с кем не делился своими подозрениями, что где-то в Африке есть неведомые науке павлины, пока в 1913 году американец Джеймс Чапин не нашел в джунглях у реки Конго одно-единственное павлинье перо. Вот тогда-то у моего дедушки и возникла эта навязчивая идея.

До дома я добрался, когда уже начало темнеть. Опять шел дождь. В мое отсутствие мастер, которого я вызвал, забил досками дыру во входной двери, приведя ее в относительный порядок. В комнате Кати горел свет, в прихожей было тепло и уютно. Весь день я провел в разных библиотеках, и в моей сумке лежала стопка книг. Ее вес наполнял меня радостным предчувствием, когда я задвигал шторы в своей комнате.

Около семи часов в дверь постучали. Это была Катя. Она не вошла, лишь сунула в дверной проем голову и плечи и улыбнулась. Вчерашнее общение не прошло даром. У нас установились доверительные отношения.

— Решила вам показать, — произнесла она. — Вот, взяла в университетской библиотеке.

Это была биография Джозефа Банкса, в твердом переплете.

— Он симпатяга, этот ваш Джозеф Банкс, — сказала она. — Интересный человек. Мне вообще нравится разгадывать тайны.

Я приподнял книгу, которую сейчас читал, и улыбнулся. Тоже биография Банкса, но написанная другим автором.

— Давайте сядем и сравним факты?

Она улыбнулась в ответ.

— Сейчас мне некогда, а позднее обязательно сядем и сравним. С удовольствием. Мне не нравится, что ваш приятель Андерсон все разнюхает сам.

Через час с лишним снова пришлось отвлечься. В дверь позвонили. Пока я спускался, позвонили снова. И долго. Увидеть, кто там, возможности не было — вместо стекла там сейчас были доски, — так что я просто распахнул дверь. Передо мной стояла Габриэлла и улыбалась.

Банкс был восхищен своим открытием. Рисунки девушки его изумили. Он с юности привык делать эскизы всех образцов, какие собирал. Это стало частью профессии. Но его рисунки не шли ни в какое сравнение с тем, что он увидел в ее альбоме. И не только по художественным достоинствам — чистота линии, качество рисунка и прочее, — но и с научной точки зрения. Она была наблюдательнее и точнее в деталях. Каждый цветок и листик он видел как бы заново, словно когда-то познанный и забытый.

Благодаря ей дни Банкса перед отбытием из Ревсби были наполнены вспыхнувшей страстью к растениям. Даже самые знакомые пленяли своей необыкновенной красотой. Он уже знал, что, находясь за много тысяч миль отсюда, под тропическим небом, будет жить воспоминаниями о лесах, окружающих его дом. И эти воспоминания всегда останутся свежими.

В первый момент девушка как будто не хотела показывать Банксу свои работы. Он лишь мельком увидел рисунок, и она сразу прижала альбом к груди. Их глаза встретились, и Банкс понял, что в этом нет позерства. Они долго смотрели друг на друга. Ему показалось, что девушка собирается заговорить, но этого не произошло. Она вдруг молча отдала ему альбом.

Лес пронизывало солнце. Она наблюдала, как он берет ее альбом, листает, внимательно рассматривая каждый рисунок, с искренним интересом, и внутри у нее все трепетало. Короткий жизненный опыт ничего не мог подсказать ей, объяснить ее чувства, и она, потрясенная, стояла и мысленно повторяла: «Боже, помоги мне запомнить этот миг. Навсегда, навсегда». Это была первая молитва, которую она произнесла после несчастья с отцом не в его здравие.

Потом они каждый день встречались, без предварительной договоренности, на поляне. Банкс рассматривал ее альбом страницу за страницей, размышляя о природе и особенностях каждого растения. Он наслаждался обществом девушки, хотя тишина в лесу как будто не располагала к тому, чтобы на секунду остановиться и вникнуть в скрытый смысл этого наслаждения.

Вскоре он удостоился чести наблюдать, как она рисует. Это произошло не сразу. Вначале девушка возражала — Банкс ведь даже не представлял, насколько ей это трудно, — и когда согласилась и начала рисовать, то поначалу ощущала, словно с нее сняли одежду. Движения были скованные и неуверенные. Но постепенно она успокоилась и через некоторое время даже не осознавала его присутствия. Банкс наблюдал за сосредоточенными морщинками, возникшими на ее лбу, удивляясь, что раньше считал ее вполне заурядной девушкой. Осмелился заговорить, лишь когда рисунок был на две трети готов:

— У вас дар. Редкое мастерство, какого я еще ни у кого не встречал.

Она повернулась к нему:

— Когда я рисую, то забываю обо всем. Единственное, что для меня существует, — это мой рисунок.

— Господь наделил вас особым талантом. Жаль, что вы не можете путешествовать по миру, рисовать растения в тропиках. Представляю: немыслимая жара, влажность, а вы сидите спокойная, сосредоточились настолько, что вас не заботит проползающая у самых ног змея или крадущийся мимо тигр.

Банкс рассмеялся. Девушка улыбнулась, хотя после этих слов узилище, державшее ее взаперти, показалось теснее.

Шли дни, и постепенно их общение все больше окрашивалось грустью. Однажды, за неделю до его отбытия в Лондон, мимо пропорхнула маленькая лесная птичка, едва не задев крылышком рукав ее платья. Она подняла голову:

— Скоро вы будете любоваться другими птицами, причудливой формы и с ярким оперением.