— А я и так не одна, верно? — Мисс Браун чуть сжала его руку и встала.

Фабрициус видел, что она улыбается, задумчиво и грустно.

— Однажды один джентльмен сказал мне, что когда-нибудь Джозеф меня потеряет. Это случится, когда придет другой, кто осознает мою истинную цену. Я часто вспоминала это в последние несколько месяцев.

— Вы улыбаетесь, полагая, что он ошибался?

— Нет, Йоханн. Я улыбаюсь, потому что тогда не поверила ему. А теперь понимаю, что он был прав.

В Северном Уэльсе есть гряда холмов, которую назвали Пен-и-Клоддиау[12]. Она вздымается, чуть ссутулившись, над долиной Клуид, направляясь на север, к морю. Внизу распростершаяся долина была похожа на географическую карту с крестьянскими фермами в виде штрихов. Холмы так названы, потому что вдоль вершины тянутся три мощных старинных земляных укрепления. Когда-то в незапамятные времена тут стояла крепость, теперь погребенная под зарослями вереска. Да и само ее название уже потеряно во времени.

В теплый июльский день Банкс поднялся туда один. Его поездка по Уэльсу близилась к завершению, но она не принесла ни ожидаемого отдохновения, ни ясности, которая была ему очень нужна. Он стоял на краю самого высокого земляного укрепления и смотрел на омываемые солнцем фермы и лес внизу. Над ним парили жаворонки. Дальше, за долиной, земля вновь вздыбливалась, и на горизонте в голубой дымке можно было разглядеть гору Сноудон.

Как всегда в эти месяцы, оставаясь один, Банкс думал о мисс Браун. Известие о беременности потрясло его. Это изменяло порядок вещей, чего он почему-то никогда не ожидал. В первые моменты почувствовал лишь изумление и ощущение свершившегося чуда, но затем пришли сомнения, подкрадывающиеся с каждым днем все ближе, прижимая его плотнее к земле. Вот в таком состоянии Банкс путешествовал по Уэльсу, мучаясь виной, что уехал, раздражаясь, что жизнь выбита из колеи.

Солнце поднялось высоко над головой. Он стоял, прикрыв глаза, вдыхая аромат вереска, слушая жужжание пчел. Ему остро не хватало сейчас ее, мучительно, до боли. Хотелось, чтобы мисс Браун появилась немедленно, пробежала пальцами по его губам и улыбнулась, прогнав всю серьезность. Хотелось почувствовать ее тело, плотно прижатое к его телу. Хотелось, чтобы она все ему прояснила, как могла сделать лишь она одна. Но ее тело теперь изменило форму. Их мир изменился. Надо что-то делать.

Друзья советовали не мучиться. Устроить ее с ребенком где-нибудь с тихом месте, подальше от Лондона. Щедро обеспечить всем необходимым, позаботиться о будущем. И тогда он обретет свободу, чтобы начать все снова с какой-нибудь стройной симпатичной женщиной, которая будет знать, что их связь может прерваться в любой момент. Но Банкс не желал для себя такого будущего. Он желал только той близости, какую делил с мисс Браун, мечтал, чтобы она всегда была рядом, помогала видеть мир яснее и четче, поскольку у него самого это не всегда получалось. Но как быть с ребенком? Банкс стоял на вершине холма, желая ее сильнее, чем когда-либо в жизни, и одновременно обвиняя, что не может иметь того, чего так жаждет.

Фабрициус начал думать об отъезде. Он собирался покинуть Лондон до осени. Его визиты на Орчард-стрит приобрели теперь иное качество. Мисс Браун прекратила рисовать, у нее появилось много других занятий. Однажды случилось так, что он приехал и обнаружил ее в обществе француза, мсье Мартина. Они свободно держались друг с другом, Мартин был изысканно вежлив и угодлив. У Фабрициуса возникло ощущение, будто он прервал их доверительный разговор. При другой оказии во время его визита в дом явился некий джентльмен, которого служанка объявила как мистера Паркера из Линкольна. Фабрициус сдержанно раскланялся, бросая взгляды на невысокого сухопарого человека провинциальной внешности, который сидел с непроницаемым выражением лица. На следующий день он явился с визитом и снова застал там француза, собирающего уходить. Обиженный Фабрициус дождался, когда они с мисс Браун останутся одни, и потребовал объяснений.

— Мсье Мартин восхищается моими картинами. Вот и все. — Она подошла к нему и нежно взяла за руку. — Вам не следует тревожиться за меня, мой друг. Женщина в моем положении нуждается в друзьях. А джентльмены, с которыми вы познакомились, будут мне помогать.

— Если вам нужна помощь…

— О, я знаю, вы рады мне помочь. Но вас ждет наука, как же без нее. А я… ну, будем считать, что я просто помогла вам более комфортно пережить это жаркое лето в Лондоне.

— Помогли пережить? Да вы сделали для меня так много, что… Я для вас готов…

— Нет. Молчите. Вы скоро покинете Лондон. Возвратится Джозеф. Давайте сделаем так, чтобы эти странные летние дни остались приятными нежными воспоминаниями о чем-то не совсем реальном. Пусть эти воспоминания всегда будут с нами, когда мы отправимся в путешествие по жизни в разных направлениях. Я утешаюсь тем, что смогу следить за вашей научной карьерой на расстоянии. Уверена, она будет выдающейся.

Фабрициус опустил голову. В нем все трепетало.

— Конечно. И я хотел бы иметь о вас вести. Надеюсь, мистер Банкс станет информировать меня о том, как вы живете.

Не отпуская его руку, мисс Браун повела его через комнату к окну и, глядя на прохожих внизу, мягко произнесла:

— Вероятно, это последние часы, какие мы проводим вместе. Что бы ни случилось, обещайте, что не станете печалиться обо мне.

— Как же не печалиться? Сама мысль, что вы можете страдать, опустошает мне душу, делает неутешным.

— Оставьте. Вы должны верить, что я намерена жить счастливо.

— Я попытаюсь, — промолвил Фабрициус после паузы.

А потом они долго стояли у окна, освещенные солнцем, отбрасывая длинные тени через всю комнату.

Времени было в обрез. Я подсчитал, что в моем распоряжении самое большее два дня, прежде чем Поттс и Андерсон спохватятся и начнут искать. А этого допустить нельзя. Кате надлежало к вечеру вернуться в Линкольн, чтобы их успокоить. Мы вместе придумали историю, которую она им расскажет, но до этого предстояло много чего сделать. Мы начали с Музея естественной истории. Я хотел, чтобы Катя была рядом, для надежности.

Пришлось подождать примерно полчаса, пока библиотекарша Джералдина принесет заказанный рисунок, загадочную птицу с острова Улиета, нарисованную в тот день, когда ее в последний раз видели. Она смотрела на нас, словно недоумевая, что особенного мы в ней нашли. Было очевидно, что она не осознает своего важного места в истории.

Катя внимательно изучила рисунок и произнесла:

— А птичка так себе, ничего особенного. Помню, когда вы рассказали о ней, я ожидала чего-то экзотического. Ну, яркое причудливое оперение и все такое.

— А тут обыкновенная коричневая птичка. Ничего потрясающего. Но присмотритесь внимательнее, и кое-что изменится. Видите? Вся красота у нее в деталях. Нужно лишь надлежащим образом посмотреть.

И мы смотрели. Долго, пока не заболели глаза. Пытались запомнить. Делали заметки с описанием всех оттенков оперения. Измеряли все параметры. Много раз закрывали глаза и повторяли их вслух.

— Вы теперь узнали бы настоящую птицу, если бы вдруг где-нибудь увидели? — спросил я, когда мы закончили делать заметки.

Катя кивнула:

— Да, думаю, смогла бы.

— Но цвета со временем потускнели. Это необходимо учитывать. Каштановый стал много бледнее, крылья, наверное, вообще белесые в тех местах, где падал солнечный свет. И глаза будут выглядеть иначе. Стекло восемнадцатого века должно затуманиться.

— А вы? — спросила Катя. — У вас полная ясность?

— Пожалуй, да. Теперь пошли.

У дверей музея мы двинулись в разные стороны. Катя улыбнулась:

— Удачи вам.

— Спасибо. — Я улыбнулся в ответ, вдруг забыв, как мы обычно расставались. То ли пожимали руки, то ли еще что. В конце концов я глуповато кивнул и помахал рукой.