После этих слов Любченко благодарно посмотрел на Анну и, шагнув к двери, около которой стояла Елена, не спуская с нее глаз, произнес:

– Я готов, – давая этими словами всем знать, что он готов к выезду, а Елене, видимо, о чем-то своем, затаенном, известном только им двоим.

– Свадьба у них наклевывается, – подавая академику шляпу, тихо сообщила Анна. – Да не знаю как. Славный мужик… только порою уж больно пьет.

– Бросит, – уверенно ответил Иван Евдокимович.

Все ждали, что академик сядет на почетное место – рядом с шофером, но он категорически отказался и устроился на заднее сиденье, около Анны, рядом же с собой Любченко усадил Елену… И машина, громыхая, повизгивая, треща, тронулась с места, взяла на изволок и вскоре выкатила в степь, жаркую и палящую, несмотря на позднюю осень.

Машина неслась по ровной степной дороге, гремя всеми деталями, и казалось, путникам невозможно вести разговор: грохот глушил все. Однако они говорили. О чем-то шептались, бросая друг на друга взгляды, Елена и Любченко; о чем-то спорили на откидных сиденьях Назаров и Лагутин, тихо переговаривались Анна и Иван Евдокимович. Молчал только Аким Морев, но ему было приятно видеть этих людей, эти степи, а еще краем уха он ловил то, о чем говорили Анна и академик.

– Хорошая сестра у вас: счастливая вы, Анна Петровна.

– Хорошая? Не влюбитесь, Иван Евдокимович.

– Где уж нам… в такие годы…

– Годы-то? А они, оказывается, для сердца не помеха. Уж я думала: «Сорок лет тебе, Анна, конец сердцу жить». А оно недавно ожило, да так, что места себе не сыщу. Вот тебе и сорок лет.

Иван Евдокимович долго молчал, искоса посматривая на розовое, выглядывающее из-под каштановых волос, маленькое ухо Анны, затем, как бы между прочим, однако с дрожью в голосе, спросил:

– А он что же… к кому сердце-то льнет… отвернулся, что ль, от вас?

– Кто его знает, – быстро, видимо, ожидая такого вопроса, ответила Анна. – Может, и не отворотился бы… да положение заставляет. Я ведь что? В науке курица слепая, а он?.. Он профессор.

– Вишь ты, профессор, – намеренно напыщенно произнес Иван Евдокимович, уже понимая, о ком идет речь. – Профессор. О-о-о. Это величина. Может даже академиком стать. Ишь ты. Да ведь, Анна Петровна, – серьезно закончил он, – сердца-то одинаковы, что у профессора, что у чабана, что у академика, что и у садовода-практика.

Анна положила маленькую, но загрубевшую от работы руку на его ладонь и еле слышно произнесла:

– Спасибо.

– Да. Да. Так. Да. Спасибо. Вам. Да, – проговорил Иван Евдокимович.

Аким Морев усмехнулся, думая: «Большой ребенок… опять междометиями заговорил…»

Назаров в эту минуту, оборвав спор с Лагутиным, крикнул Любченко:

– Направь свою громыхалу влево – на лесопосадки. Покажем академику, и пусть он нас, как высший судья, рассудит.

Машина заурчала, двинулась с дороги влево, навстречу южному ветру.

Лена посмотрела на сестру, вся просияла, как бы говоря: «Знаю, что с тобой…»

– Хорошая у вас сестра, – снова заговорил Иван Евдокимович.

И Анна тихо, но с упреком сказала:

– Что вы все о ней? Вы про меня-то хоть словечко скажите.

– О вас и говорю, Анна Петровна, – еле слышно произнес академик.

В эту самую секунду Елена неожиданно повернулась, даже запрокинула голову и посмотрела на Акима Морева долгим, проникающим взглядом.

«Сидит рядом с женихом, и такой взгляд на меня? Может, Любченко ей что-нибудь рассказал? И она, не успев погасить огня, принадлежащего Любченко, посмотрела на меня», – подумал Аким Морев и хотел было даже заговорить с Еленой, но машина, вздрагивая, как от лихорадки, остановилась у широкой полосы перепаханной земли.

– На суд приехали, Иван Евдокимович, – проговорил Назаров и выбрался из машины.

Вспаханная полоса земли – рыжая, как охра, была шириною метров в двести и тянулась вправо и влево, теряясь где-то далеко в степи. Первое, что бросилось в глаза, – это огромные, кулак уложится, трещины. Они вились и так и этак, походя на крупных змей. Между ними – тощенькие колосики пшеницы… и хиленькие, величиною с карандашик, дубки, на которых трепетали одинокие листики.

– И что же вы думаете? – спросил академик. – Ученики мои! – сдерживая досаду, подчеркнул он. – Что же вы думаете?

– Да вот, растет… дуб, – пугливо проговорил Назаров.

– Растет? Но вырастет ли? У вас, Анна Петровна, нет такого впечатления, будто нагих младенцев оторвали от груди матери и положили вот здесь, под удары суровой зимы? Говорят: «А ну посмотрим, вырастут… выдержат?» Чепуха! – резко произнес академик. – Не вырастут… Экие ученики. Нет, вы не ученики мои, а… а вредители. Гостеприимство у вас хорошее. Но я истину никогда еще не менял на баранчика… да и менять не намерен.

Все некоторое время стояли молча, ошарашенные резкими словами академика, а Аким Морев снова подумал: «Вот к чему приводит непродуманность, поспешность…»

– Иван Евдокимович, – прорвалось у Любченко. – Да разве это по нашей воле? Нам приказали распахать землю на такую-то глубину. Распахали. Посеять желуди так-то. Посеяли. Дальше инструкция гласит: засеять все пшеницей. Засеяли. И вот, видите – ни дуба, ни пшеницы, только трещины. Такая полоса тянется ведь километров на пятьдесят.

– А если бы вам кто-нибудь приказал всех двухдневных ягнят убивать да в овраг сваливать? Вы что ж, так и стали бы беспрекословно выполнять подобные указания? Хороший ученик тот, кто не только учится, но и своего учителя там, где надо, поправляет. А кричите: «Ученики! Ученики!» Руки учителю трясете так, что он боится, как бы ему их не выдернули любезные ученики. Отступили от основных принципов и кричат: «Мы ваши ученики!» Кому они нужны, такие ученики? Поехали на Докукинскую дачу. Там я вам покажу, чьи вы ученики.

Сев в машину, все притихли, только Лагутин сказал:

– Любченко, давай вправо… на Аршань-зельмень.

И машина затарахтела по степи, объезжая заросшие полынком кучки – строения сусликов. Жара со всех сторон обдавала молчаливых путников так, словно всюду дышали раскаленные печи… и вдруг откуда-то хлынула волна прохлады, затем опять жара и снова прохлада.

– Что это? – спросил Иван Евдокимович, встрепенувшись.

– А вот увидите… сейчас… через пару километров, – очевидно, намереваясь чем-то неожиданным победить академика, ответил Лагутин.

Машина промчалась еще какое-то расстояние, и перед изумленными Иваном Евдокимовичем и Акимом Моревым открылась долина, в которой блестело огромнейшее водное зеркало Аршань-зельмень. Оттуда неслась прохлада, а около озера по зеленеющим луговинам паслись великолепные гурты овец, табуны рогатого скота, косяки коней, над зарослями камыша вились утки и плавно колыхались, редкие даже в этих местах, белые цапли.

Когда машина переправилась через плотину длиною метров в сто пятьдесят, академик выбрался на волю, посмотрел на обилие воды, сказал:

– Разумно. Даже талантливо сделано. Кто?

– Инженер Ярцев, – ответил Лагутин.

– Молодец. Где он?

– Умер недавно. Вон памятник ему поставили. – Лагутин показал на маленький обелиск, стоящий на возвышенности.

– Бедновато. Такому инженеру надо бы побогаче памятник поставить: действительно труженик науки. Да. Труженик. Перед таким любой из нас голову преклонит. Да. Вот это ученик. Да, – несколько раз повторил академик. – Ну, а где орошаемый участок?

– Сюда, влево, – почему-то сразу погрустнев, ответил Лагутин. – Надо ли вам туда?

– Надо! – закричал Назаров. – Пусть разругает. Пусть отвернется от нас учитель! Но надо! Надо!

– А я полагаю, сначала давайте на Докукинскую дачу, – вмешался Любченко, намеренно поддерживая Лагутина, понимая, что тот не хочет показывать академику поливные поля.

– Нет уж. Чего уж. Раз подъехали, посмотрим, – проговорил Иван Евдокимович. – Посмотрим, а потом на Докукинскую.

И вот перед ними в окружении вековой целины – дна бывшего моря – больше тысячи гектаров орошаемой земли. В полупустыне орошаемый участок, и рядом такие огромные запасы воды. Но… но почему здесь так глухо, безлюдно?