После секса Алекс долго извинялся. Он был так нежен, что обижаться на него казалось настоящим свинством. Гордость запрещала раздувать пожар. Сексуальные игры — неотъемлемая часть любовных отношений, особенно если эти отношения длятся достаточно долго. Но меня беспокоило то, что я не чувствую ничего, кроме отвращения. Хуже того, пытаясь разобраться в своих чувствах, я поняла, что начинаю испытывать страх при виде Алекса. Я говорила себе, что всему виной усталость, нервное напряжение, суета. Я знала, что Алекс любит меня, но во время наших любовных игр ненавидела его от всей души.

Я проводила долгие часы, копаясь в себе. Мне было непонятно, почему его возбуждает то, что отталкивает меня. Вероятно, я стала чересчур скрытной. Мне ужасно не хотелось ранить его. Иногда, когда мы не занимались любовью, я чувствовала, как отголоски былой страсти просыпаются во мне и наполняют жаром тело. Любовь умирает медленно. Нелегко избавиться от привычки любить.

Реакцией Алекса стало заявление, что я полностью запуталась, противоречу сама себе и совершенно не права. Я признала два первых обвинения, но третье вывело меня из себя. Мне казалось, что я должна наконец отстоять свою точку зрения. Наши споры всегда заканчивались одинаково. В ту самую минуту, когда я теряла терпение, Алекс заставлял меня заняться сексом. Чем больше я протестовала, тем большее удовлетворение он получал. Я старалась оставаться с ним наедине, что, безусловно, не добавляло гармонии в наши отношения.

Нахлынувшие воспоминания вызвали тошноту. Конечно, Алекс находил приемлемые объяснения моему нежеланию спать с ним. Он и здесь старался выставить себя в самом выгодном свете. Ему, очевидно, доставляло удовольствие описывать себя Фэй как мужчину с неуемной тягой к сексу и безудержными фантазиями.

— Ты не права, Фэй, если думаешь, что я оставила Алекса из-за склок на сексуальной почве. У меня нет другого мужчины. Я пыталась объяснить ему…

— О, перестань! Не заводи старую песню. Мне надоело слушать, как ты изображаешь из себя маленькую, но ужасно принципиальную девочку. Я мирилась с твоим жеманством на протяжении многих лет. Мне надоело слышать от знакомых, что ты прелесть и как мне повезло с приемной Дочерью. Повезло? Ха-ха-ха! — Фэй почти визжала. Я представляла, какие в ее голове роятся эпитеты, знала, что они вот-вот сорвутся с языка. Самым разумным казалось дать ей выговориться. — Хочешь знать, что я думаю о тебе? Тебе никогда не приходило в голову, что я не хотела вешать на шею дополнительную обузу? Мне не нужен был чужой ребенок, который постоянно вертится перед глазами и из-за которого нет ни минуты покоя. Я была вынуждена терпеть твое упрямство, неблагодарность, твой вечно осуждающий взгляд. Иногда мне хотелось задушить тебя. О Господи, если б я только все знала заранее, то никогда не согласилась бы выйти замуж за твоего отца, — голос Фэй дрожал. Она, без сомнения, живо вообразила картину, которую только что описала. Ей хотелось представить себя жертвой. — Ты никогда не упускала возможности сделать что-нибудь назло… — Я отодвинула трубку от уха и стала смотреть, как голубь с измазанным томатным соусом клювом сражается с остатками гамбургера, который кто-то выбросил на обочину дороги. — …полное безразличие. Я приложила максимум усилий для того, чтобы свадьба прошла безупречно. Мне так хотелось, чтобы все позеленели от зависти… — Голубю надоело возиться, он схватил кусок котлеты и улетел, громко хлопая крыльями. — …месяцы приготовлений. Я не знаю, куда деваться от стыда… — Голубь вернулся и подобрал кусок булочки. Розовая жевательная резинка прилипла к его лапке. Голубь клювом старался избавиться от нежелательной помехи. — …знакомые смеются мне в глаза. А расходы? Тысячи фунтов выброшены на ветер! — Голубь снова взлетел.

— Мне так жаль, Фэй. Я знаю, что приготовления вылились в кругленькую сумму…

— В кругленькую сумму! Это все, что ты можешь сказать? Тебе жаль! Одна моя шляпка стоит три сотни фунтов!

— Отлично, ведь шляпка осталась у тебя, — заметила я. — Явишься в ней на скачки в Аскоте^[52].

— Я больше не могу! У меня нет слов! — Фэй стала всхлипывать. — Эта девчонка уничтожила абсолютно все, что я для нее сделала, и смеет говорить об Аскоте! Я скорее разорву шляпку в клочья, чем хоть раз надену ее.

— Могу я поговорить с отцом?

— Нет, не можешь! — взвизгнула Фэй. На том конце линии раздались голоса. Вдруг Фэй закричала: — Я не позволю унижать себя, Чарльз! Если я тебе хоть немного дорога, не смей подходить к телефону. После того, что она со мной сделала, ей нельзя сочувствовать. Ты всегда был с ней слишком мягок. Ты виноват во всем, что произошло. Предупреждаю, если ты и теперь встанешь на ее сторону, то я не буду больше с этим мириться! — Затем послышалось невнятное бормотание, после чего Фэй снова обратилась ко мне: — Отец не желает с тобой разговаривать, Эльфрида. Он ужасно расстроен из-за твоего поведения. Ну что, довольна?

Я молча положила трубку.

— Все решили, что ты укатила в Бразилию с этим идиотом Гидеоном Даффом. Помнишь того беднягу из Шотландии с большим носом и мозгами подростка? Я же говорила, что ты никогда не решишься на подобную глупость.

Уна Фитцпатрик поднесла к губам бокал, до краев наполненный бренди, и опустошила его на три четверти. Она вытащила из коробки сигару и затянулась. Было воскресенье, пять часов вечера. Не так давно я неудачно пыталась поговорить с отцом по телефону. Мы сидели в неуютной холодной студии Уны в Баттерси^[53]. Единственным источником тепла служил старый масляный обогреватель. Я не могла понять, каким образом Уне удается сохранить здоровье, энергию и свежесть. Я никогда не видела, чтобы Уна ела. Напротив, она много пила, курила с раннего утра до позднего вечера и всегда, когда рисовала, жевала гашиш. Тем не менее ее кожа оставалась чистой и свежей, а глаза излучали свет.

— Даже у мелкой рыбешки в голове больше содержимого, чем у этого парня. Если хочешь знать мое мнение, тебя не мучает раскаяние, скорей, это говорит в тебе уязвленное самолюбие.

Уна и я вместе учились в школе искусств и продолжали дружить после ее окончания, несмотря на различия в характерах. Было трудно понять, что сближало нас. Я восхищалась ее принципиальностью, смелостью и нонконформизмом. Уна же… я не знала, что ее привлекало во мне. Уна была остра на язык, даже грубовата. Она не сдерживалась в выражениях, но никогда не переходила черту в общении со мной. Ее внешность шокировала многих. Уна была высокого роста, с короткими выбеленными волосами, грубоватым лицом и длинным костлявым носом. Она была настолько худа, что ее грудь была совершенно плоской. Уна предпочитала носить мужскую униформу. На этот раз она была одета в костюм офицера люфтваффе. Она говорила, что является бисексуалкой. Монокль на носу должен был подчеркивать ее сексуальные предпочтения. Уна всегда пользовалась мужскими уборными. «Из принципа», — говорила она. Но никто не мог понять, что это за принцип.

Уна была дочерью ирландского аристократа. Однажды мне довелось гостить несколько дней в их фамильном замке неподалеку от Таллирина. Вернувшись домой в Лондон, я долго не могла прийти в себя, вспоминая влажные, хоть выкручивай, простыни, холодную гостиную, в которой цветы замерзали в вазах, неопрятную кухню и испытываемый мною голод. Меня чуть не стошнило, когда я увидела, как повара ставят тарелки на пол, чтобы собаки могли брать с них остатки пищи. Уна утверждала, что собаки исключительно опрятные существа, а их слюна обладает антисептическими свойствами, но я не могла притронуться к еде после этого случая.

Я решила повидаться с Уной, потому что только она могла знать, где можно было разыскать Алекса. Уна имела широкий круг знакомств и обожала сплетни. Ничто не могло пройти мимо ее ушей. Меня ужасно тревожило то, что случилось вчера на реке между мной и Гаем. Мне казалось, что я предала Алекса, и это не давало мне покоя. Мне было мучительно стыдно.

Дополнительную боль причиняло поведение Гая. Добившись своего, он стал относиться ко мне, как к опостылевшей игрушке. Я понимала, что заслужила такое обращение.