Еле живая, замерзшая и голодная Ирина медленно пролетала мимо здания Университета. И вдруг, блуждая по окнам любопытно-утомленным взором, она заметила на одном из покатых оцинкованных подоконников маленькую ржавую крышку, щедро наполненную птичьим кормом. Не пытаясь понять, считается ли запылившееся просо подходящим ужином для недавно появившейся на свет птицы Сирин, Ирина буквально упала на спасительную жесть десятого этажа.

Правда, полакомиться такой манившей и привлекательной крупой ей не удалось из-за отсутствия клюва. Но, примостившись у чужого окна, из открытой форточки которого доносились запахи старой мебели, книг и жареного хлеба, она почувствовала себя вполне счастливой, и уже никакой ветер и начинавший накрапывать дождь не могли испортить ее хорошее настроение. Ирина нахохлилась и, вдыхая в себя ароматы чужой неизвестной жизни, предалась мечтам, напевая какой-то заунывно-протяжный мотив.

По другую сторону окна, на подоконнике которого блаженно грезила Ирина, находилась квартира орнитолога Ильи Николаевича Кучкина — бородатого и улыбчивого доктора наук, проживающего наедине с многочисленными птичьими чучелами и многотомными исследованиями по идентификации редких видов птиц.

Илья Николаевич двадцать из своих неполных тридцати девяти лет посвятил изучению пернатых. Его работа была для него одновременно и страстью, и любовью, и увлечением. Он мог поехать, собравшись меньше чем в пять минут, на самый заброшенный и позабытый людьми остров, чтобы там, полностью отделившись от мира, предаться изучению какого-нибудь нового птичьего подвида.

Кучкин ни разу не был женат, что объяснялось его стойкими жизненными принципами. Он был уверен — вступать в брак надо только по любви. Это-то и было основой сложного конфликта между возможностями и желаниями, поскольку больше всего на свете Илья Николаевич любил птиц, и как бы хорошо та или иная женщина в них ни разбиралась, каким бы хорошим человеком она ни была, она все равно не могла произвести на Кучкина такого сильного впечатления, какое производила, скажем, иволга в период брачных игр. Поэтому вот уже много лет он жил один, отправляясь время от времени во всевозможные орнитологические экспедиции, откуда возвращался переполненный радостью и одновременно сожалением об отсутствии родственной души, которая могла бы с ним эту радость разделить.

В эту ветреную ночь Илья Николаевич чувствовал себя особенно одиноким в своей пропыленной профессорской квартире с непомерно высокими потолками и темной, пропитанной знаниями трех поколений, мебелью. Он не мог заснуть и, поддавшись штормящей волне меланхолии, решил перекусить на кухне жаренным на подсолнечном масле черным хлебом.

В форточку кухонного окна проскакивали порывы холодного ветра и нервозно раскачивали тяжелую, висящую на деревянных кольцах, зеленую занавеску. Илья Николаевич занялся незатейливой кулинарией, одновременно думая о своих жизненных неудачах, как вдруг, спустя несколько минут, его внимание привлекла доносящаяся из приоткрытой форточки необычная птичья трель, поражающая профессиональный слух сложным сочетанием тональных форм.

Кучкин медленно, отставив в сторону смазанную маслом сковородку, подкрался к зашторенному окну и, отодвинув занавеску, оказался лицом к лицу с Ириной, которая увидев его, улыбнулась и перестала бормотать.

Настроение Ильи Николаевича резко изменилось. Глядя на Ирину, смотревшую ему в глаза немигающим взглядом, Кучкин понял, что наконец, так странно и так неожиданно, он встретил свою любовь. Он еще не знал, кто она, как оказалась на его окне, но то, что это — женщина его мечты, он уже знал наверняка.

Ее перья с перламутрово-радужным подсветом, ее глаза цвета грозовых туч, ее спутавшиеся от долгого полета волосы — на все это он мог бы любоваться бесконечно долго, удивляясь только тому, что судьба, долгие годы обделявшая его любовью, неожиданно сделала такой по-царски щедрый подарок.

Илья Николаевич осторожно приоткрыл створку и жестом пригласил Ирину пройти в дом. Но она уже так устала от всего пережитого за день, что не могла сдвинуться с места, и ей оставалось только жалобно смотреть на гостеприимного хозяина квартиры, надеясь на его догадливость и сострадание. Кучкин же, хорошо знающий все птичьи повадки, не заставил себя долго ждать — обхватив Ирину сильными руками так, как ловят больших птиц, он перенес ее с кухонного окна в гостиную, где усадив на подушки в мягкое кресло, заботливо укрыл теплым колючим пледом, одновременно объясняя, что все неприятности уже позади, и что он очень рад принять у себя такую почетную гостью. А через полчаса они уже дружно ели горячий жареный хлеб, от души посыпанный солью, и смотрели друг на друга глубокими, полными нежности взорами.

Ирину, также, как и ее нового знакомого, одурманивал, спустившийся из поднебесья, туман любви. Ей было томно-спокойно рядом с этим милым бородатым человеком, в его квартире, насыщенной вещами из другого, совсем далекого от Ирины мира. Она начинала понимать, что именно здесь теперь находится ее дом — убежище, в котором будет жить отныне ее сердце, в спокойствии и защищенности от невзгод и тревог. И одновременно с этим приходило чувство, ненавязчиво подсказывающее, что в этом месте на высшем пьедестале всегда, под напором любых штормов будет стоять их любовь.

И от всех этих мыслей, от шерстяного пледа, приятно согревшего подстывшие перья, от утоленного сочным хлебом голода Ирине захотелось петь. Она наклонила голову набок и, чуть закрыв глаза, запела неведомую песнь восторга. Но не птицей Сирин стала она для себя и для Ильи Николаевича. Для них обоих она была Алконостом — чудесной птицей славянского рая, с голосом сладким, как сама любовь. Она пела эту песнь любви, и от счастья они оба забыли обо всем на свете кроме друг друга, а на улице, как и положено, стих ветер, и еще семь дней подряд стояла теплая погода, не омраченная ни единым дуновением.

Потом было еще много разных дней, солнце сменяло тучи, дождь приходил на смену палящему зною, а время тихо стекало в сосуд прошлого. Миновало лето.

В один из теплых осенних вечеров Ирина, положив ногу на ногу и откинувшись на спинку стула, сидела в небольшом кафе со своим приехавшим из заграницы братом Игорем и рассказывала ему историю того весеннего дня, когда ей посчастливилось перелететь из одной судьбы в другую, оставив прежний мир задыхаться под тяжестью неизвестности.

— …а на утро я встала уже нормальной женщиной, без хвоста и перьев… — смеясь говорила она, — Сергею я не звонила, но ему все рассказала мама, которая, кстати, ничего не знает о моем чудесном превращении.

Игорь молча слушал, пытаясь понять, насколько сильно разыгралась фантазия его младшей сестры и где найти тонкую грань между правдой и вымыслом. Но любопытство скоро взяло верх над желанием молчать, и он спросил:

— И когда же ты познакомишь меня со своим сказочным героем-орнитологом?

— Пойдем, он, наверное, уже вернулся, — ответила Ирина и, легко встав со стула, зашагала к выходу.

Через полчаса они уже были в квартире Кучкина на десятом этаже университета, и Игорь обменивался рукопожатием с улыбающимся Ильей Николаевичем.

В орнитологическом раю за эти несколько месяцев многое изменилось. И хотя по углам по-прежнему стояли пыльные птичьи чучела, а на окнах висели все те же ветхие зеленые занавески, это уже не была квартира одинокого холостяка-ученого. В том, как были расставлены на полках книги, как лежали диванные подушки с вышитыми павлиньими перьями, и даже в том, как свисала со стола бежевая скатерть с длинными белыми кистями, чувствовалось незримое присутствие любви. Она была растворена в воздухе, плавала под высокими потолками, отражалась в помутневших от долгой жизни зеркалах. Любовь здесь была повсюду.