Да, вот в чем дело: он был по своей натуре прежде всего бойцом, обладавшим в то же время выдающимся литературным талантом. Притом бойцом страстным, увлекающимся и глубоко убежденным в правоте защищаемого им дела, даже когда ошибался. Эта струна звучала в его существе всегда сильнее всех остальных и всем остальным давала тон. В этом главным образом заключается разгадка той неустойчивости его мнений по многим вопросам, о которой мы говорили выше.

Кулишу с самого начала его деятельности необходимо было конечно опереться на данные, указывающие на присутствие в прошлой и настоящей жизни народа таких начал, которые не только давали ему право на самобытное развитие, но и указывали на наличность сил, необходимых для осуществления этого развития. Такими данными явились для Кулиша прежде всего — сильно развитая психика народа и та степень умственного и эстетического развития его, которая дала ему возможность создать многочисленные образцы литературы и искусства, часто блещущие всеми признаками высшей степени красоты; затем — минувшая историческая жизнь страны, представлявшая примеры массовых движений народа в защиту свободы и своих прав, обнаруживала у этого народа идеал демократического общественного строя с выборным началом и пр. Под влиянием ярких картин, созданных историческими думами кобзарей, а отчасти и подкрашенной историей, вроде истории псевдо-Конисского, воображение молодого Кулиша рисует ему образы героев малорусского прошлого, борцов за свободу — таких же искренних, страстных и благородных, как и он сам, хотя и действовавших иными средствами. Так создается “Украина” — книга малорусских героев. И чем больше автор любит этих героев, тем сильнее в нем желание познакомиться с ними поближе. Он отдается изучению истории родного края, вчитывается в летописи и старинные документы, тогда почти нетронутые еще печатью. Пожелтевшие запыленные листки старых рукописей открыли Кулишу много нового; но ближайшее знакомство с героями не послужило им на пользу в его глазах: он не только не нашел в них рыцарей без страха и упрека, но наоборот — увидел нравственную и политическую несостоятельность многих выдающихся исторических деятелей Малороссии и отвернулся от них. Если бы он и хотел, то уже не мог бы писать далее свою украинскую Илиаду. Теперь он пишет беспощадные обвинения против правящего класса Малороссии и говорит о гетманщине как о подгнившем дереве. Но разве эта “гетманщина” со всею её “старшиною” — это уже все? Конечно, нет! Эти люди, подражавшие изгнанным польским панам, являлись лишь притеснителями народной массы, боровшейся за человеческие права, стремившейся к свету и добру. Эту героическую борьбу и воспевает теперь поэт в стихотворном сборнике “Досвиткы” и других произведениях шестидесятых годов, отражающих новые его взгляды. В этих работах он с особенным сочувствием изображает то, что не подверглось ни заразе “панства”, ни влиянию “мужичества”, — он ищет только истинно-человеческого. Ему уже несколько претит кровавый разгул народных страстей, но он еще видит в нем историческое возмездие за причиненное народу насилие. Наклонность к историческим изысканиям не дает ему возможности успокоиться на добытых уже результатах, и раз пробужденная мысль исследователя все глубже и глубже вникает в историю родной страны. Его художническую и несколько аристократическую натуру (хотя и воспитавшуюся в демократическом направлении) чем дальше, тем все более и более коробит при чтении страниц казацкой истории: столько здесь еще грубости и варварства! Нет, не здесь искать героев для поэта! Страна, обещавшая рай культурности населявшему ее народу, под действием разрушительных сил народного восстания превращается в пустыню, исчезают в ней все зачатки культуры. На месте разрушенного эти народные массы, с эгоистическим командующим классом во главе, не в состоянии создать ничего нового; образ прекрасной страны, павшей в борьбе за свою самостоятельность вследствие давления со стороны грубой силы, оказывается лишь плодом фантазии, ни на чем не основанным. Наоборот: они, эти казаки, сами убили ее:

Бесполезно напоминать теперь ему, что он упустил из виду многое, а многому придал слишком большое значение, и потому его выводы неверны; бесполезно указьвать на то, что он забыл основное правило историка: судить о личностях с точки зрения их эпохи и приложил к деятелям XVII века нравственную и умственную мерку второй половины XIX столетия! Ведь весь смысл его жизни — в его работе, а как много в этой работе он основал на выводах истории, на прекрасной мечте! Он сознает себя жестоко обманутым в самых дорогих своих чувствах, почти лично оскорбленным от сознания, что опоэтизированные им личности и факты оказались не такими в действительности. Так прочь же это все! Чем более он любил его прежде, тем более теперь ненавидит; чем более украшал ореолом возвышенности и красоты, тем более теперь унизит его, сорвав с него незаслуженный венок. Обманутая любовь переходит в ненависть. Он ненавидит эту дикую бунтующую массу; он приглядывается к ней такой, какая она есть теперь, — уже успокоившейся, — и замечает в ней те же черты дикости, даже, может быть, — усилившиеся вследствие неблагоприятных условий жизни последнего столетия. Как в прежнее время необходима была деспотическая рука, чтобы создать порядок и зачатки культуры в стране, так и теперь лишь сильная рука культур-трегера может цивилизовать эту массу. Поэтому идеи казакофильства и народничества совершенно должны быть устранены из круга идей подобного ему деятеля. Вся его деятельность должна быть построена на иных принципах, и чем скорее он, Кулиш, убедит других в необходимости этой перемены, тем лучше. Отсюда этот укор, брошенный в лицо своему народу:

Это крик страшной боли человека, безумно любящего свой народ и не находящего в нем того, что так страстно хотелось бы видеть в нем: культурности и гуманности. Это ошибка, но ошибка человека, призывающего свой народ к лучшему будущему, говорящего ему:

К этому возвращению в семью культурных народов постоянно призывает он в последние годы своей деятельности часто истинно пророческим возвышенным словом. Но откликнулись ли теперь на его призыв так, как откликались когда то, в шестидесятые годы.

Нет.

Людей, у которых симпатии к казачеству являлись неустранимою частью их взглядов, отталкивала от Кулиша его казакофобия; более молодое поколение, у которого социальные вопросы и демократизм были на первом плане, не могло помириться с его аристократическими воззрениями.

Кроме того, людей обоих направлений не могло не возмутить отношение Кулиша к Шевченко. Во втором томе своей “Истории воссоединения Руси” Кулиш позволил себе отнестись к этому последнему недостойным образом, назвать его музу полупьяною и т. п. Уничтожить обаяние имени Шевченко необходимо было Кулишу потому, что поэт является могучим апологетом казачества и пользуется громадною популярностью среди публики. Выступив против казакофильских тенденций, Кулиш неизбежно должен был выступить и против Шевченко, и от того, насколько он успеет отклонить симпатии публики от исторических произведений последнего, зависел успех новейших взглядов Кулиша. Шевченко есть по его мнению [18] неустранимый предмет малорусской историографии, и вот почему он против него выступил. Но выступил он не со спокойным разбором его произведений, а с нападками на его личность и на “распущенную” “полупьяную” его музу. Если подобного рода нападки, да еще неосновательные, вообще не могут быть оправдываемы, то тем более они должны были оскорбить чувства многочисленных почитателей благородной музы и глубоко симпатичной личности поэта. Правда, позже Кулиш пробовал загладить свой грех, называя Шевченко “мучеником человеколюбия” (в посвящении “Крашанки”) и говоря, что “все истинно-человеческое в Украине идет под знаменем Шевченко”, но затем опять возвращался к прежнему и тем более возбуждал против себя негодование лиц, думавших иначе.