-Хэй! Хэй! Хэй! - дед поднёс ко рту сложенные ладони и зычно прокричал.

Пёс остановился, поводил головой, заметил нас, немного ещё постоял и побежал дальше, будто ничего и не было.

Ни фазанов, ни даже лениво каркающей вороны. На дубах из последних сил держались, трепеща от малейшего ветерка, свернувшиеся в трубочку светло-коричневые сухие листья. Скоро здесь пустят пал, и рыжая шёрстка превратится в пепел, дубы и редкие осины обгорят ближе к корню. Пока что в нескольких местах только чёрные пятна и раскиданные возле них большие стволы и пни - остатки рыбацких или охотничьих кострищ. Сюда приезжают на машинах, как только пересыхает протока. Это ещё до ледостава. По осени река сильно мелеет. Дорога, конечно, не ахти, к тому же первые колеи идут по ещё не подсохшему илистому дну - нетерпиливый народ. А вот они-то уже подсыхают, а то и подмерзают хорошо. Если глянуть с утра - словно перепаханное поле; к обеду всё киснет и превращается в обычную грязь. Оттого обычно и едут пораньше, а возвращаются попозже. Это ненадолго. Снег потом всё выравнивает. Рукава у деда громко трутся о куртку: фщиу-фщиу, фщиу-фщиу - как-то так. Он не выдерживает. Мы останавливаемся возле одного кострища, но не садимся - я не устал, а дед держит марку. До сих пор ещё не верит, что со здоровьем что-то не так. Да и я тоже не верил. Никто не верил. Я завёл какой-то разговор, специально, чтобы потянуть время. Снова двинули. До лодочной метров пятьсот, из-за кустов тальника её не видно совсем; там злющие псины, они облаивают и норовят цапнуть всех, подружиться с ними, как-то задобрить ещё ни у кого не выходило, даже дед, вроде бы, пробовал, пожертвовав несколько костей, несомых для нашего пса, когда он ещё у нас был. Теперь - холмик в карьере, приваленный камнем, под ним - поводок и ошейник; и кости. На поводке я выводил его гулять за двор, в тот же карьер, а то мог убежать. Весной после охоты - брали собой - пришли , и он зачах: не ел, не пил, потом уже и не вставал; по вот-вот должному тронуться весеннему льду побежали с дедом в соседнюю деревню к ветеринару - не было, поехали в город, там их куча; дед купил лекарств, шприцев, делали уколы - выходили; через год - то же самое, лекарства остались с прошлого раза - не помогли, помер. Жалко, хороший пёс. Он ходил с нами в рейсы, что-то под двадцать тысяч намотал, я считал. Дед любил его по-медвежьи схватить и похлопать по бокам, он со всеми собаками такое проделывал; мне казалось, им было немного больно, хотя, вряд ли - дед осторожно. А сейчас шли и точно - вдалеке лай, но не выбежали - они иногда ленились, это был как раз тот случай; лодочная осталась в стороне, а мы шествовали по грязи, хлюпая сапогами, облепленными со всех сторон не навевающей никаких положительных ассоциаций коричневой массой. Ноги устали; у деда, поди, ещё сильнее. Последняя проточка - они пока ещё все скованы льдом, его уже, правда, подняло водой, так что это скорее просто большая льдина, от берега до берега. Омыли сапоги - и вперёд. Ещё километра три шагать до автобуса. Дед здесь ходил пешком в школу, он вообще вот так вот зимой и ходил, в его деревне была только начальная. Ходил или плыл на лодке. "Вот тут я по большой воде" - показывал мне на какое-то поле. "Вот тут ухнул в мочажину по осени" - тыкал рукой в кочку, такую же как и десятки других кочек в этой мочажине. А помнил конкретно. Он вообще очень хорошо знал и запоминал местность, прекрасно ориентировался, мог запросто набросать карту района. Большой опыт. Когда-то был командиром АПЛ. Справа тянулось николаевское кладбище. Здесь его сестра. Летом меняли памятник, дед переписал ей фамилию на родовую. "Она её терпеть не могла" - это он про мужнюю. Мне показалось странным - почему ж тогда под ней хоронили? но спрашивать не стал. Тем более памятник был весь старый, ржавый и некрасивый. А новый - как у дедовых стариков и племянника в деревне. Вот они все и объединились, хотя бы по форме и цвету. А так - шесть километров разделяет. Мать и сын в разных деревнях лежат. Кстати, почему? Только сейчас подумал. Дорога - выбоина на выбоине, ехать невозможно, но машины ездят всегда, у многих лодки; в основном наши, деревенские. С города - на машине, машину - под охрану на лодочной, там - в лодку, пять минут - и в деревне. Большинство добирается таким макаром. На теплоходах не больно и ездят. Раньше сесть негде было, теперь место можно выбирать, а то и вообще в одного завалиться спать на скамейке; он рано отходит. На кладбище в этот раз не зашли - грязь, лужи, точнее лужа, одна, здоровенная, как хорошее озеро, всё время там разливается по весне или после больших дождей, подтапливает могилы, которые у самого края. От кладбища много дорог к берегу, зимой там ездили: кресты и сугробы. Слева - наркоманы живут, реабилитируются; батюшка с ними, в рясе, руководит и наставляет; он чуть вдалеке, этот дом, сразу и не увидишь: забор, сарай, глуховато всё; уже давно, ещё бабушка ходить могла - мне про них рассказывала. Всё про всех знала. Справа, на выходе с колдобистой дороги, - кучи мусора; два бака на конец поставили, да разве хватит? Вся улица ходит, а убирают ли когда - Бог знает. Я как не иду - всё навалено; какое-то вороньё, чайки(летом), воробьи, две-три собаки - это железно. Но, как ни странно, не раздражает. И вони нет. Да и вообще уютно. Странное понятие об уюте. Может оттого, что колдобины в этом месте наконец-то сменяются нормальной асфальтированной дорогой? Тут уже всё цивильно: улица, домишки и даже большая сосна с каштаном у кого-то во дворе. Дикий перелай: собаки силятся сигануть через забор вместе с будкой, гремят цепями, сидят и заходятся в вое, даже не смотря, отвернувшись куда-то в сторону, будто и вовсе не на нас. Особо мелкие, протиснувшись в зазор между штакетиной и землёю, бегут по пятам и обгавкивают что есть духу. Если на них засмотришься - можно вступить в свежую лепёшку. А так, в основном, сухие коржи(опять же, летом). На конечной - киоск, тут продают пиво и из-под полы ещё наверняка какую-нибудь палёнку. Ходят часто. Мы с дедом ждём автобуса. Он весь мокрый, в потонувших глазах всплыли зрачки; как две кляксы - размытые. У всех пожилых так. Едем, я возле окна, слепит солнце, пригревает и мне становится жарко. Дед клюёт носом, склонившись низко над рюкзаком, который ухабисто развалился у него на коленях. Автобус полный, битком, даже стоять негде. Раньше сюда можно было добраться только поездом, но потом построили мост - и вот автобус. Удобно очень. Дома - бабушка, еле ходит, после инсульта; надолго одну никогда не оставляем. Я, конечно, сразу к компьютеру - интернет, новости, почта; дед - в магазин, аптеку, по своим делам. Разошлись. Мне не хочется идти обратно в деревню, это послезавтра; я не говорил деду, но надеюсь, что он сам как-то поймёт. Я хочу остаться тут; торчать там неделю, пережидать ледоход - хуже некуда. Деда одного тоже, вроде бы, оставлять там нельзя - нехорошо, трусливо, бабушка очень переживает. Но я не хочу. Хотя и придётся, видимо. Один он не справится. В этих противоречивых мыслях проходит день. Вечером все едим, дед суетится, звонит тому-сему: нужны детали, распредвал, кулачки, шплинты; есть знакомый на заводе - достать можно всё, практически. Потом я сижу у компьютера до поздна и ложусь спать. Дед засыпает всегда после или во время вечернего выпуска новостей.

Вот и всё.

- Помогите! - сквозь сон, ничего не понимаю. - Помогите! Витя! - это я - Дед! Тут дед, Витя! - кричит бабушка.

Меня словно кто-то выталкивает из сна в реальность - так быстро я очутился на ногах. Обычно это очень долгий процесс. Бегу в комнату - бабушка сидит в кресле, но не кричит, а уже как-то тихонько постанывает и машет руками; дед - на кровати, не дышит, рот открыт, глаза немного подзакатились.

- Он на меня, он прямо на меня! - бабушка начинает причитать, но негромко, не хватает дыхания. - Мы лежим, а он прямо на меня! Навалился! Я отпихнула, еле-еле...