- Он не назвал, но и без того ясно, что это Закрытый.
- Следовательно, пойдут к Гаджи Асаду... - сказал Сеид Азим, а сам подумал: "Видно, до отца дошли слухи, что Тарлан любит Сону..."
Закончив намаз, Минасолтан торопливо собрала молитвенный коврик, все время прислушиваясь к разговору в соседней комнате. При слове "танцовщик" она встрепенулась. "Какой танцовщик? Уж не тот ли, что учит танцевать чанги?.. Постой, постой... Уж не сама ли чанги Сона пожаловала к нам в дом? То-то до меня доходили слухи, что Ага ходит в дом Махмуда-аги".
Минасолтан поманила сына рукой из двери:
- Какая это Сона? А? Не чанги ли? Не дай аллах, а по лицу совсем не похожа...
Сеид Азим чуть заметно усмехнулся в ответ на наивный вопрос матери. "Интересно, какие, по ее мнению, бывают чанги?" Но шутить с матерью по этому поводу не стал, он разом решил покончить с неопределенностью:
- Да, мама, она - та самая несчастная Сона.
- Почему "несчастная"? - взорвалась женщина.- Пусть подыхает! Когда она перед мужчинами танцевала, разве не знала, что аллах считает ее занятие греховным? Что делать чанги в моем доме? Почему мой сын знаком с чанги?
- Мама, она пришла к тебе за помощью, - пытался он успокоить потрясенную горем мать.
- Пусть просит помощи у Махмуда-аги, - в запальчивости отвечала она, перед ним она танцевала. Как веселье - так ему, а горе - так нам? Нечего у нас прятаться. Покровительства просят у аллаха, а дом аллаха - мечеть...
- Мама, ты только подумай, о чем ты говоришь? Если ей было бы куда пойти, она бы не пришла сюда, даже под страхом смерти, не захотела бы мне принести горе. Дом Сеида ведь тоже убежище, ты сама не раз повторяла, ты сама ей сказала, что от наших дверей никто без надежды не уходит. И она не уйдет. Ты хочешь, чтобы узнали, что она осталась жива и мы стали виновниками смерти двоих людей?
- Почему же двоих? Она должна умереть... ее кровь принесет ей очищение...
- В воле аллаха даровать или отнимать у человека жизнь. Придет время, аллах сам пошлет за ней ангела смерти Азраила, пока это время еще не пришло. Видно, аллах не захотел. Ночью какой-то бандит над ней смилостивился, а мы с тобой погрязнем в бессердечии и будем виновниками погибели ее и того человека, который ее спас. Для тебя ведь не секрет, что будет с ней, через несколько минут, если мы выгоним ее на улицы Шемахи?
Минасолтан задумалась. По своей сущности она не была жестокосердным человеком, скорее наоборот, - очень добрым. Доводы сына умерили ее гнев, но не настолько, чтобы бояться неудовольствия самого аллаха, если она будет милостива к чанги. И еще она опасалась, что сын ее ввязался в недостойное его имени и положения дело...
Сеид Азим знал доброе сердце матери, вот почему, ласково взяв руки матери в свои, он убеждающе проговорил:
- Мамочка, поверь мне, потом я все тебе расскажу, откуда и как я ее знаю. Поверь, что некоторое время назад эта самая Сона не позволила твоему сыну сделать шаг, который ты сочла бы роковым. Ты ее должница, мамочка. И сегодня отплати ей добром. А мне нужен всего один день. Я постараюсь, чтобы этой же ночью ее переправили отсюда в безопасное место. Только прошу тебя об одном непременном условии, да ты и сама понимаешь: никто не должен знать, что она у нас. Чтобы никто из приходящих в наш дом не видел ее, иначе мне не поздоровится.
- Аллах всемогущий, спаси и помилуй! - призывом к создателю закончился разговор сына с матерью. Сеид Азим был спокоен, а у бедной женщины не было другого выхода: дороже всего для нее на свете - сын.
... Базар кипел повседневными делами, когда поэт вошел в ряды. Удары о наковальни кузнецов, постукивание молоточков медников, посвистывание рубанков по отполированным доскам, крики разносчиков, лотошников и водоносов смешались в мощный гул, разговаривать при котором было совершенно невозможно.
- Бальзам грудной, бальзам грудной...
- Халва тантаранская...
- Лед, лед...
- Кому белую глину, кому белую глину, кому белую глину...
Позади Джума-мечети, выше базарных весов расположилось на одну ночь кочевье по пути на эйлаги - горные пастбища. Женщины закупали необходимые вдали от города мелочи. Коробейник Джухут Шами осипшим, хриплым голосом повторял:
- Иголки, нитки, шнурки, галуны, ленты...
Женщины толпились вокруг его короба, дети шныряли под ногами.
Базар... У каждого свой товар...
Поэта Базар притягивал разнообразием звуков и лиц, ему было любопытно и тревожно. Базар жил своей размеренной жизнью. И у каждого - свой товар, который надо продать.
- Огурчики...
- Шафран, шафран, аромат - целый мир, цвет - темный янтарь!
- Лагичские башмаки: четыре двугривенных пара, на заказ - восемь двугривенных!
- Кому воды, кому воды.
У Сеида Азима от запахов слегка кружилась голова.
Базар... У каждого своя беда.
Погонщик верблюда протянул руку:
- Братец, будь добр, скажи, сколько тут денег?
В углу между двумя лавками писарь, на маленьком ящике перед ним книжка гаданий. Уличный писарь - заодно и местная гадалка. На легкие горести напишет вам заклинание...
Сеид Азим задержал шаг.
- Возьми цветок руты, обезьяний волос, смешай. Когда придет время возвращения скота с эйлагов, зажги и дымом окуривай больного, пусть надышится вволю, все его болячки пройдут. Если же не найдешь руту и обезьяний волос, заверни в голубую тряпицу щепотку соли, шепни имена семи человек и среди них имя больного, потом сожги тряпицу с солью, но так, чтобы никто не видел, и все пройдет.
Сеид Азим усмехнулся: "Ах, если бы средство от всех горестей так легко было узнать..."
Сеид чуть не сбил с ног старую кочевницу, отступил в сторону, давая ей дорогу к уличному писарю.
- Дорогой, у моей коровы молоко совсем никуда не годится! Каждый раз кувшин надаиваю, а масло не сбивается, да вонзится спица в дурной глаз... Молла написал заклинание и сказал: привязать к рогу коровы, я привязала. Но все осталось по-прежнему. Загляни поглубже в свою книгу, да буду я жертвой каждого ее слова, может, поможет мне? Может быть, найдешь средство от моей беды?
Писарь, он же гадалка, с медлительностью важно поднимает книгу, целует переплет, кладет на колено и торжественно раскрывает. Долго-долго вглядывается в одну страницу, переворачивает ее, читает следующую, губы его шевелятся, но голоса не слышно.
"Бедная женщина, и этот ее надует..." Поэт отошел, с сожалением покачав головой.
В самом конце Весовой площади два крестьянина, продавшие привезенный из села товар, собирают пустые мешки и хурджины, тот, кто помоложе, скатывает мешки рулоном и засовывает их стоймя в хурджин, тот, что постарше, сортирует закупленные в городе мелочи и тоже запихивает перевязанные тряпками сверточки в хурджин. Рядом с ними трется головой о землю облезлый осел. Земля без единой травинки, бесчисленным количеством ног и копыт превращенная в просеянную муку, покрывает пылью все вокруг. "Ээх!" - крестьяне разом подхватывают хурджины и укрепляют на ослиной спине. Осел, должно быть, голоден. Поклажа, прилаживаемая на спине животного, говорит о том, что скоро они покинут город. Осел фыркает. На минуту все исчезают в пыли.
- Слушай, - тот, что постарше, обращается к тому, что помоложе, - я буду называть, а ты считай. Я привез два мешка кизяка. Отдал их семье плотника Гулу. Получил за каждый мешок по два пятака, один пятак потратил на иголки, так? Один пятак - купил кишки и ливер, так? Один пятак на щербет. И один у меня остался... Правильно получается?
Сеид Азим не слышит ответа молодого крестьянина. "Беднягам трудно пересчитать копейки в одном двугривенном... Помогает только природная сообразительность. До каких же пор мой народ будет безграмотным и нищим? Разве можно так жить? А они живут... Их дети не должны быть такими несчастными и темными, их нужно научить отличать черное от белого... Если мне только суждено, если аллах позволит, сбудется моя мечта, и я открою школу!"
