В 1932 г. я окончил летную школу, стал летчиком и был назначен на должность летчика-инструктора в Чугуевское военно-воздушное училище, входившее тогда в состав Украинского военного округа. В те годы еще не было персональных воинских званий, введенных в Красной армии только в сентябре 1935 г. Поэтому я получил, как тогда определялось существовавшим положением по шкале комсостава, «категорию – 3», или, как обычно обозначалось, – К-3. Это было примерно на уровне не выше будущего «младшего лейтенанта». Командиром эскадрильи, в которой я служил, был Руденко, известный в будущем высший авиационный командир, маршал авиации, под командованием которого в составе его 18-й воздушной армии, мне пришлось вновь служить в 1944–1945 гг. Я неплохо показал себя в должности летчика-инструктора: в характеристике, выданной мне, были отмечены мои достижения в этой должности.
Различные впечатления тех лет сохранились в моей памяти. Неоднократно доводилось мне видеть и командующего округом – известного командарма И.Э. Якира, и его заместителя, а затем командующего Харьковским военным округом – бородача И.Н. Дубового.
Ко времени моей второй встречи с Тухачевским я был уже лейтенантом в должности командира звена в авиачасти, расположенной недалеко от Чугуева в Харьковском военном округе (после разделения в 1935 г. Украинского военного округа на Киевский и Харьковский). Оттуда я и был направлен в Москву на Первый всесоюзный слет стахановцев военной авиации в числе лучших летчиков военного округа. Тогда-то мне и довелось увидеть Тухачевского, уже Маршала Советского Союза, во второй раз. Это было в Москве 29 февраля 1936 года.
Слет проводился в клубе (Доме офицеров) Военно-воздушной академии им. Н.Е. Жуковского. Руководил его проведением начальник ВВС РККА командарм 2-го ранга Я.И. Алкснис.
Чтобы получше разглядеть «знаменитых людей», я устроился на одном из первых рядов. В президиуме сидели замнаркома обороны начальник ПУР РККА Я.Б. Гамарник (он председательствовал на этом слете и вел заседание), Маршал Советского Союза С.М. Буденный, уже названный мною Алкснис, секретарь ЦК ВЛКСМ А.В. Косарев, корпусной комиссар Березкин…
На всех произвела впечатление большая и густая черная борода Гамарника, человека, пользовавшегося огромным авторитетом в войсках. Буденный, выступая, постоянно шутил, при этом, обращаясь к стенографисткам, тут же просил: «Это не записывайте». Его выступление, неоднократно вызывавшее веселое оживление в зале, можно сказать, несколько развлекло присутствовавших.
Неожиданно зал, заполненный молодыми, пышущими здоровьем летчиками, расслабленный шутками только что выступившего Буденного, вдруг настороженно притих. Прошелестело: «Тухачевский, Тухачевский!….» Занимая свои посты, засуетились сотрудники НКВД.
Он появился из-за кулис внезапно и быстро прошел к трибуне. В отличие от привычных для военнослужащих тех лет гимнастерок с портупеей, галифе, начищенных до блеска сапог, Тухачевский был в темно-синих брюках навыпуск, в свободном кителе (без ремня, без портупеи) с золотыми маршальскими звездами на красных петлицах, с орденами Ленина и Красного Знамени на груди. Тщательно расчесанные на «гвардейский» пробор, гладко прилизанные волосы, дерзкий, слегка надменный (так казалось), но открытый волевой взгляд больших, чуть навыкате, серо-голубых глаз. У нас, молодых командиров, Тухачевский ассоциировался с «киношными» выхоленными офицерами-белогвардейцами из популярного тогда кинофильма «Чапаев». Мы знали, что он был поручиком лейб-гвардии Семеновского полка. Это проявлялось в его осанке, в строевой выправке. Я не помню всего, что он говорил, да, признаться, первые минуты меня привлекало не то, что говорил маршал, а он сам…Тухачевский выступал недолго, минут пятнадцать. Он покинул трибуну и зал столь же стремительно, как и появился. Нам пояснили, что маршал сейчас очень занят. Он не казался нам «своим», как Буденный, но невольно притягивал к себе – ему хотелось подражать».
Поясняя такого рода впечатления, производимые той или иной выдающейся личностью, известный психолог Г. Лебон заметил: «…обаяние может слагаться из противоположных чувств, например, восхищения и страха»5.
Впечатление, которое произвел Тухачевский на молодого офицера-летчика, на мой взгляд, смыкается с некоторыми штрихами характеристики, данной ему маршалом Г.К. Жуковым, для которого в 30-е годы, несомненно, восхищавший его Тухачевский, кажется, тоже не был «своим». По его мнению, мнению человека «рабоче-крестьянского» происхождения и воспитания, «красного командира» из унтер-офицеров, Тухачевскому «была свойственна некоторая барственность, небрежение к повседневной черновой работе. В этом сказывалось его происхождение и воспитание»6. Ворошилов тоже называл Тухачевского «барчонком». Близкий по происхождению, по духу, по своим настроениям Жукову (по его собственным признаниям7), комкор И.С. Кутяков свое отношение к Тухачевскому выражал еще более резко (и в разговорах с сослуживцами, и, после ареста, на следствии), называя его «белоручкой», «белой костью» (похоже, вкладывая в определение «белый» и политический смысл), представителем «вновь нарождающейся военной аристократии»8. На заседании актива центрального аппарата Наркомата обороны СССР 9 мая 1937 г. А.И. Седякин, близкий друг уже арестованного комкора Кутякова, сообщал, что тот «со страшной ненавистью говорил всегда о Тухачевском: „Это же не наш человек, это – враг. Разве можно ему доверять?“»9
Впрочем, все-таки следует отметить и, как мне думается, принципиальные отличия в отношении к Тухачевскому со стороны «красных командиров» рабоче-крестьянского происхождения, выросших из «партизан» Гражданской войны (таких, как Белов, Кутяков, Апанасенко и др.), и молодых «красных офицеров» нового поколения, в званиях лейтенантов – майоров, получивших образование в военных училищах, особенно летчиков, танкистов, артиллеристов. Это были те командиры «новой» Красной армии, «армии моторов», командиры новой формации, которые, будучи воспитанными в основном уже в советское время и, безусловно, «до мозга костей» советскими по мировосприятию, уже позиционировали себя в армии и обществе прежде всего как военных профессионалов. Это были те, кого, отличая и выделяя, Уборевич и Тухачевский называли «культурными командирами».
Место Тухачевского и других «жертв сталинского террора» в хронологической таблице моего поколения, в силу самого хода нашей отечественной истории оказалось необычным. Тухачевский, как другие погибшие в 1937–1938 гг., для меня и моих сверстников оказались современниками. Психологически их гибель воспринималась как случившаяся именно в начале 60-х гг. Биографические сообщения о них в газетах и журналах очень походили на некрологи только что трагически погибших людей. Даже учебник «Истории СССР» для 10-го класса, по которому мы в школе изучали историю советского времени в 1962–1963 г., в значительной части (в разделах, посвященных советской истории 20—30-х гг.) был перепечаткой учебника 1936 г., с тем же портретом Тухачевского в параграфе о советско-польской войне 1920 г. Поэтому Тухачевский и подобные ему «невинные жертвы сталинского террора» стали для меня, для нас (по крайней мере, для большинства) «героями нашего времени».
И еще «memento mori» (помни о смерти), как говорили древние. Несомненно, существенную роль в формировании посмертной парадоксальной популярности Тухачевского, его мифологизации и противоречивой сакрализации сыграла его гибель.
Таинство Смерти, являясь, пожалуй, основополагающим в сознании Человека во все времена, рождало мировые религии и рождает ныне религиозные и псевдорелигиозные увлечения и учения новейшего толка. Но лишь таинство неожиданной, неестественной, преждевременной, как правило, насильственной смерти, в результате Великого Случая в Истории, вторгающегося в жизнь отдельного человека, народа, страны, государства, таит в себе Великий Вопрос, обволакиваемый сакральностью.
В образе смерти, быть может, просматривается и глубинный смысл существования человека, его жизнедеятельности. В определенном мировоззренческом ракурсе это ее итог, результат. Как говорили древние, «fines coronat opus» (конец – делу венец). Жизненный путь, прерванный внешними силами, противоестественная и преждевременная гибель человека становятся импульсом для мифотворческой героизации или демонизации личности, обволакиваемой сакральной сумеречностью. «Иисус Христос не был бы Богом, если бы не умер на кресте», – размышлял Наполеон, находясь в изгнании на Святой Елене, по выражению А.С. Пушкина, «мучим казнию покоя», «на своей скале», затерянной в Океане. «Распятие открывает путь в царство самопожертвования, – развивает эту мысль А Мальро. – Разумеется, поступки героя истории не столь однозначны и славою своей он часто бывает обязан разнородным чувствам. Слава Александра Македонского (самого великого в западном мире завоевателя) понятна, а слава Цезаря нет; убийство Цезаря гарантирует ему славу. Если поражение Наполеона не разрушает его легенду, то лишь потому, что остров Святой Елены сделал его собратом Прометея»10. И Тухачевский обрел сумеречно-восторженное, романтически-призрачное очертание Героя-Демона – и на «на острие шпаги»11 в своей «наполеоновской драме» под Варшавой, и в трагической гибели «на острие Истории».
