Шипеть и огрызаться на Запад они начали лишь тогда, когда под влиянием кризиса элиты Евросоюза и Соединённых Штатов попытались изменить правила игры, перераспределив ресурсы и сферы влияния в свою пользу. Сопротивляются российские элиты нехотя, через силу, но им просто необходимо это делать — даже если они готовы капитулировать, требуется изобразить хоть какую-то готовность к борьбе, чтобы выторговать себе почётные условия сдачи, а заодно успокоить общественное мнение.

Только вот вопрос, получат ли они возможность почётной капитуляции? Если Путина и надо сравнивать с кем-то из персонажей 1930-х годов, то не с Гитлером, а с британским премьером Чемберленом, прославившимся позорным мюнхенским компромиссом с нацистской Германией. И сходство тут не исчерпывается общими политическими принципами — стремлением к компромиссу, готовностью к уступкам, колебаниями и нежеланием бороться всерьёз при способности периодически изображать готовность к борьбе (напомним, что непосредственно перед Мюнхеном лидеры британской внешней политики грозно заявляли о намерении защищать подвергшуюся немецкой агрессии Чехословакию с оружием в руках). Сходство усиливается институциональными факторами.

И Путин, и Чемберлен, несмотря на формально высокий статус и большой объём полномочий, являют собой пример деятелей, лишённых самостоятельной инициативы и политической воли, выражающих лишь коллективную волю олигархии, оформляемую путём организованного консенсуса. Именно потому, что их личная власть и влияние в собственной стране строится на системе внутри-элитных компромиссов, они органически неспособны последовательно и жёстко вести себя по отношению к внешним вызовам, даже если готовы на определённом этапе произносить жёсткие фразы. Такие люди ищут компромисса всегда и везде, в этом суть их политической «технологии», они органически неспособны к стратегической инициативе. Они никогда не пойдут на риск во имя великих целей, поскольку никаких целей, даже не очень великих, у них нет. Есть только текущие задачи, измеряемые суммами распределяемых денег, сроками пребывания у власти и электоральными результатами.

Между тем Запад, как и гитлеровская Германия в 1938 году, останавливаться в своём наступлении не собирается.

И отнюдь не потому, что Меркель или Обама психологически, политически, идеологически похожи на Гитлера. Нет, никто из них не имеет с Гитлером ни малейшего сходства. Просто логика кризиса и логика неолиберализма как политики экспансии финансового капитала, пожирающего ресурс реального сектора, неминуемо заставляет их быть агрессивными, даже если самим им этого не хочется. Ничего личного, только бизнес.

Разумеется, вера в «хитрый план Путина», как и любая религиозная вера, выдержит любые испытания реальностью и останется непоколебимой даже если наше начальство само будет вручать американцам ключи от Кремля. Но проблема в том, что серия уступок, капитуляций и предательств разрушает само государство куда быстрее и надёжнее, чем любые враги. Если так пойдёт, то желающие верить не переведутся, да только верить будет уже не во что и не в кого.

Судя по решениям, уже принимаемым правительством РФ по поводу «параллельного импорта» (иными словами, о легализации контрабанды в обход самой же Россией провозглашённых санкций), по поведению отечественных дипломатов на переговорах с властями Киеве и Евросоюза, по политике, проводимой эмиссарами Кремля в Новороссии, новый раунд уступок неизбежен. И чем более пышными и дорогими оказываются юбилейные торжества в честь дня Победы, чем более грозной выглядит военная техника, выведенная на майский парад, тем более масштабными, позорными и бездарными будут последующие уступки. Патриотическая риторика призвана не столько даже замаскировать национальное унижение, сколько подготовить его новый этап.

Поэтапная сдача Новороссии становится реальным фактом. Вдоль границы России и Новороссии строятся фортификационные сооружения, которые должны предотвратить «неконтролируемое передвижение» ополченцев. Украинские таможенники уже контролируют границу с российской стороны. Осталось отозвать отпускников-контрактников, закрыть границу и отдать официальным властям Луганска и Донецка приказ принять любые условия Киева утверждённые Москвой.

Судьба народных республик Новороссии в подобных условиях вряд ли окажется иной, чем у Испанской республики в 1939 году. Тех, кто не понял, что проект “Новороссия” закрыт, в Луганске и Донецке зачищают уже сегодня. Однако даже после падения народных республик борьба будет продолжаться, а Мозговой станет для следующей волны движения такой же легендой как Сандино или Че Гевара в Латинской Америке…

Поражение Испанской республики оказалась прологом Второй мировой войны, которая завершилась не только победой СССР над нацистской Германией, но и мощной волной прогрессивных преобразований по всему миру (включая формирование социального государства на Западе, деколонизацию в Африке и Азии, и реформы 1950-х годов в самом СССР). Точно также сегодня мы видим не просто первые залпы маячащей на горизонте большой войны, но и начало больших потрясений, которые неминуемо погребут под собой существующий социально-политический и экономический порядок. Только гарантий того, что на смену ему придёт нечто лучшее, у нас нет никаких. Будущее зависит от нас самих, от нашей ответственности перед Историей.

Чем кончилась политика «умиротворения агрессора» в 1938–1939 годах, мы хорошо знаем. Уинстон Черчилль, характеризуя политику Чемберлена, сказал: он предложил стране выбор между войной и бесчестьем.

Страна выбрала бесчестье и получила войну.

Скорее всего, слова эти относятся и к современной России.

24 мая 2015

Борис Кагарлицкий

Левые экономисты уже давно смеются над либеральными коллегами, которые каждый раз после провала очередной «реформы», неизменно заявляют, что вся проблема была исключительно в её недостаточном радикализме, после чего требуют более энергичного продолжения того самого курса, который уже привёл к кризису. Разумеется, подобный взгляд на жизнь свидетельствует об определённой аберрации сознания или о крайне высоком уровне идеологической паранойи. Но не только. У него есть и своя объективная логика.

Выдающийся американский марксист Дэвид Харви определил динамику неолиберализма как spacial fix^[1]. Противоречия системы, неразрешимые в каждой конкретной точке экономического пространства, временно преодолеваются за счёт постоянного расширения самого этого пространства, за счёт вовлечения в него новых ресурсов, новых рынков, а главное — новых масс наёмных работников, каждый раз всё более дешёвых. Таким образом неолиберальный капитализм, фактически блокировавший механизмы повышения эффективности за счёт развития общественного сектора, инвестиций в науку и образование, внедрения трудосберегающих технологий и за счёт перераспределения ресурсов (что характеризовало модель кейнсианской «смешанной экономики») постоянно вынужден был открывать для себя новые границы. По той же причине процесс либерализации рынков и приватизации в принципе не может иметь никаких пределов, его результаты на каждом данном этапе неминуемо оказываются «недостаточными». Зафиксировать и стабилизировать их невозможно, точно так же, как невозможно удержать в равновесии остановленный велосипед. Противоречия тут же начинают разрывать систему.

При этом сама по себе постоянная экспансия на определённом этапе создаёт на периферии системы новые зоны экономического развития, где начинается бурный рост производств, ориентированного сразу на мировой рынок. Результаты этого роста вполне обоснованно могут быть предъявлены как «истории успеха» неолиберальной экономики. Проблема лишь в том, что подобная экспансия, не будучи связанной с расширением внутреннего рынка, довольно быстро исчерпывает свои возможности. Разумеется, рост экспорта приводит к притоку средств в страну, что косвенно отражается и на внутреннем рынке. Но тут неолиберальная модель опять вступает в противоречие сама с собой: если приток средств ведёт к росту заработной платы, то расширение внутреннего спроса сопровождается снижением конкурентоспособности дорожающего экспорта. Если же заработную плату и доходы населения удаётся удерживать на нищенском уровне (чтобы жители страны ни в коем случае не могли бы пользоваться плодами экономического роста), то через какое-то время сам рост прекращается — рынки исчерпываются. Ведь в конечном счёте мировой рынок всё-таки опирается на совокупность национальных рынков и существовать без них не может.