Никакой объективной связи между народническими идеями и реальностью крестьянского хозяйства русские марксисты не видели, тем более что на первых порах сами крестьяне к народнической пропаганде относились крайне настороженно, а зачастую и враждебно.
Основоположник русского марксизма Г.В. Плеханов был твердо убежден, что после крестьянской реформы торжество капитализма в сельском хозяйстве было неотвратимо. По Плеханову, проникновение рыночных отношений в деревню неизбежно ведет к разложению и исчезновению всех докапиталистических форм социальной организации. Сдерживает этот процесс лишь «та сила инерции, которая, по временам, так больно дает себя чувствовать развитым людям всякой отсталой земледельческой страны» [531].
Разложение традиционных форм жизни в России конца XIX века было очевидным фактом. Но отсюда было бы преждевременно делать вывод о том, что на смену этим «отжившим формам» приходит новая, европейская организация. И дело, разумеется, было далеко не только в «отсталости» и «инерции», на которую так сетовали «развитые люди».
Совершенно иных взглядов придерживался Карл Маркс. С середины 70-х годов XIX века Россия занимает все большее место в его работе. Маркс не только преодолевает русофобские настроения, которые, надо в этом признаться, были свойственны ему в 50-х годах, но и начинает рассматривать Россию как страну, не поняв которую, невозможно и понять современный мир в его целостности. Продолжая работать над «Капиталом», он собирается использовать исторический опыт России в третьем томе так же, как он использовал опыт Англии для первого тома [532]. В это же время Маркс начинает проявлять интерес к народническим идеям. Если русские народники учатся у автора «Капитала», то мысль самого Маркса все более развивается под влиянием народничества. Он самозабвенно учит русский язык и увлекается работами Н.Г. Чернышевского, о котором говорит (возможно, с некоторым преувеличением), как о «великом русском ученом и критике» [533].
В 50-е годы русское общество представлялось Марксу какой-то однородной реакционной массой, и даже живший в Лондоне Александр Герцен – эмигрант, диссидент и социалист – казался ему из-за своих панславистских симпатий частью того же агрессивного имперского и провинциального мира. Совершенно иначе видит Маркс Россию в 70-е годы. Парижская Коммуна потерпела поражение, и Запад отнюдь не похож в это время на место, где торжествуют прогрессивные принципы. «В это десятилетие, – пишет Теодор Шанин, – Маркс постепенно приходил к пониманию того, что, наряду с ретроградной официальной Россией, которую он так ненавидел в качестве жандарма европейской реакции, появилась новая Россия его революционных союзников и радикальных мыслителей, и эти последние все более интересовались работами самого Маркса. Русский язык был первым, на который перевели «Капитал», за десятилетие до того, как появилось английское издание. Именно в России появились новые революционные силы, что было особенно заметно на фоне кризиса революционных ожиданий на Западе после падения Парижской Коммуны» [534].
Маркс начинает внимательно читать работы русских народников и находит в них не только мысли, созвучные его собственным, но и вопросы, на которые он как исследователь общественного развития просто обязан ответить. Осмысливая прошлое России, народники бросили вызов обоим господствовавшим направлениям отечественной мысли – славянофилам и западникам. Они отвергли идеи западников, видевших будущее страны в повторении «европейского пути», но точно так же отвергли и славянофильской миф об исключительности России. Конкуренции мифов в российском общественном сознании они противопоставили свой историко-социологический анализ, в значительной мере основанный на идеях Маркса.
Народники полагали, что Россия сможет избежать повторения пути европейского капитализма. Как отмечает Шанин, их антикапитализм не имел ничего общего с антизападничеством. «Эта возможность, однако, происходит не от «особого пути» России, о котором говорили славянофилы, но является следствием положения России в глобальном контексте после того, как капитализм уже укоренился в Западной Европе» [535].
По существу, народники были первыми, кто почувствовал специфику периферийного капитализма. Во-первых, они обнаружили, что не «национальная» буржуазия, а самодержавное государство, вовлеченное в миросистему, является главным агентом капиталистического развития. Следовательно, удар по правительству неминуемо окажется ударом и по капитализму. Во-вторых, Россия выглядела в рамках миросистемы эксплуатируемой нацией. Не только пролетариат, но все трудящиеся классы страны подвергаются эксплуатации, хотя и в различной форме. Мировая система извлекает выгоды из такого положения дел, но главным орудием эксплуатации все же остается не иностранный капитал, а собственная власть. Таким образом назревал союз русского революционного движения, пытающегося опереться на интеллигенцию и крестьянские массы, с пролетарскими движениями Запада. В-третьих, благодаря периферийному положению страны в миросистеме, здесь сохранились докапиталистические структуры – прежде всего крестьянская община. Эта община подвергалась эксплуатации со стороны государства, использовавшего ее как инструмент выколачивания налогов и со стороны помещиков, и финансового капитала, связанного с правительством. Но именно это делало крестьянство потенциальной угрозой для системы, а саму сельскую общину – возможной точкой опоры для будущих преобразований. В результате выходило, что периферийное положение страны и ее «отсталость» неожиданным образом могут оказаться своего рода «преимуществом» с точки зрения революционной борьбы.
В центре теоретической дискуссии оказался вопрос о крестьянской общине, которая для бывших умеренных народников, превратившихся в ортодоксальных марксистов, выглядела пережитком прошлого. Плеханов и его сторонники, объявив себя интерпретаторами и проповедниками марксизма в России, начали против народничества непримиримую идеологическую борьбу.
Между тем взгляды самого Маркса развивались в противоположном направлении. Как и революционные народники, автор «Капитала» не отрицал архаического происхождения общины. Однако его диалектический подход заставлял его в одном и том же явлении видеть и пережиток прошлого, и возможный прообраз будущего. Когда принадлежавшая к группе Плеханова русская революционерка Вера Засулич попросила Маркса высказать свое мнение по этому поводу, тот недвусмысленно поддержал народников. Те же выводы он повторил и в письме в редакцию журнала «Отечественные записки».
Чем глубже автор «Капитала» погружался в вопросы русской истории и экономики, тем более очевидно становилось ему, что вопрос не сводится к будущему общины. Речь идет о том, насколько мир за пределами Европы и Северной Америки обречен повторить «западный» путь развития. В «Капитале» Маркс писал, что более развитая страна показывает менее развитой картину ее собственного будущего. Но говорил он это, сравнивая Англию с Германией. В этом сравнении он оказался в целом прав: немецкий капитализм, как и в других странах «центра», при всех своих «национальных особенностях» не выходил за рамки общей «западной» модели, первоначально сложившейся в Англии и Северной Америке. Иное дело – Россия. Сравнивая ее с Англией, Маркс приходит к выводу, что «историческая неизбежность» описанных им процессов развития капитализма «точно ограничена странами Западной Европы» [536].
Это не значит, что капитализм не затрагивает страны периферии, но здесь все происходит иначе. Более того, нет никаких причин видеть человеческую историю как механический и заранее запрограммированный процесс смены формаций. По существу, Маркс здесь уже вступает в полемику с собственными последователями, пытающимися использовать его теорию как «универсальную отмычку». «Им непременно нужно превратить мой исторический очерк возникновения капитализма в Западной Европе в историко-философскую теорию о всеобщем пути, по которому роковым образом обречены идти все народы, каковы бы ни были исторические условия, в которых они оказываются, – для того, чтобы прийти, в конечном счете, к той экономической формации, которая обеспечивает вместе с величайшим расцветом производительных сил общественного труда и наиболее полное развитие человека» [537].
