-- Я понимаю...

-- Людочка! -- Он говорит это так, как будто смягчив это имя теплым тоном, его можно приложить к больному сердцу, как компресс. -- Не надо себя ненавидеть!

-- Я бы хотела...

Его свитер пахнет всякой-разной сегодняшней-вчерашней-позавчерашней едой и немножко потом, и я слышу, как стучит его сердце, размеренно, спокойно, удар за ударом, как будто идет кто-то большой и уверенный в себе, никуда не торопясь, ничего не боясь, потому что велик, потому что огромен, потому что -- бог.

Он начинает гладить меня по щеке, легонечко так, и я поражаюсь, как это такая огромная рука -- и такая нежная... Мне ужасно приятно, но я начинаю беспокоиться -- как это, как -- ведь это уже не совсем по-дружески, это уже что-то другое... А он легонько касается кончика моего носа, и снова палец поднимается вверх, к переносице, а потом спускается на щеку...

-- Надо себя любить! -- тихо говорит он. -- И вас будут любить другие! Будут любить мужчины...

Я дрожу. Мне неловко, странно и стыдно, я вижу, что приличность ситуации закрывается, медленно и неотвратимо, как двери поезда метро. Он обнимает меня, как теплая вода, которая не давит, а расслабляет.

Я чувствую: он меня хочет, и понимаю: я тоже хочу его.

Но я мыслю -- яснее, чем картина нашего офиса за стеклами очков (обои в цветочек, на стене напротив диплом от Министерства печати), передо мной предстает правда -- он старше на пятнадцать лет, он женат, у него маленькая дочка.

Я сжимаюсь в точку, от страха, от нерешительности, от смущения, но он как-то ловко изворачивается и целует меня, так же легко, как касается, -- целует мои губы, которые только и могут, что по-рыбьи беззвучно шептать "Не надо".

Я закрываю лицо руками, и чувствую, как оно горит.

Мне стыдно, потому что он меня поцеловал, стыдно, потому что я не знаю, как реагировать, а мне уже ужасно много лет, я должна знать, должна! И этот стыд взрослой, прилично одетой тетки, которую уличают в поедании козявок из носа, жжет больнее всего.

-- Ну что? -- ласково шепчет он. -- Ты в домике?

-- Угу, -- выдавливаю из себя я.

-- Испугалась?

Киваю.

-- Посмотри на меня.

Я отнимаю ладони от лица, и он снова меня целует.

И тут я уже нахожу силы отстраниться:

-- Не надо.

Я думаю: надо бы сказать "Я не целуюсь с женатыми", но говорю почему-то:

-- Я не умею целоваться, -- и вытираю губы тыльной стороной ладони.

-- Ну хорошо, хорошо, не бойся! -- Он снова пытается меня приобнять, но я его отталкиваю. -- Послушай, я не сделаю тебе ничего, чего бы ты сама не захотела.

Он обиделся. Я вижу, он обиделся. Я смотрю на его профиль и вижу, что у него на ухе, прямо на самом верху, растет пучок волос. Мне это кажется ужасно милым. Мне хочется сказать: "У вас на ухе шерсть. Вы зверь. Зверёк. Зверюшка". Но я молчу, потому что уже понимаю: это неправильно.

-- Знаете, что такое любовь по Лакану? -- говорит он.

Я отрицательно мотаю головой, он что-то говорит -- но тут звонит телефон.

Это Миша. Он готов выслушать наши требования. Он немного пьян, но все понимает.

Все в порядке. Мы сдадим эту книжку в срок. Я не хочу любить себя. Я хочу любить тебя и чтобы меня любил ты.

-- Я тебя не обидел?

Мотаю головой.

-- А я вас?

-- Нет. Не хочешь на "ты"?

-- Нет, не стоит.

Я смотрю на него и думаю, как холодно на улице.

Мерзкий, промозглый март. Закоченею, пока доеду домой.

Мы как-то несуразно прощаемся. Я снова не уловила про любовь по Лакану. И не смогла сказать ему, что он -- море, зверь и бог. Мое самое большое, мохнатое, мягкое счастье. Мое тепло.

Из-за бури повалило несколько деревьев, одно из которых повредило линию электропередач. Мы сидели без света несколько суток, как-то даже привыкли, Катька приклеила в туалете к бачку толстую, с руку толщиной, свечку, а то мелкий Кирилл промазывал бы мимо унитаза. Заходя в туалет, где от открытого унитаза подымался едва заметный пар -- мы же воровали батарейную воду, а это кипяток -- я ловила себя на гордости: это самый странный туалет в мире -- с романтическим освещением и ультрасовременным подогревом сидения.

Сидя на унитазе, я размышляла о том, что совершенно очевидно -- я дура. Нет, ну бывает же так -- сколько за мной пытались ухаживать, клеились там, на свидания приглашали, а я все не то, не то... Никого не хотела. Даже тех, которые чисто внешне были симпатичными. Про кого подружки говорили: "А он ничего!" А мне просто не хотелось, чтоб он рядом со мной садился. Вот когда напротив и в двух шагах -- то ничего. А когда поближе -- уже нет, не могу, убери руки, сейчас в глаз дам. А тут прямо... Прямо обнял -- и все.

Почему я никого другого не хочу?

Черт, телефон!

Успела добежать, на ходу натягивая штаны.

-- Люда? -- Это Шеф. -- Люда, вы видели авантитул?

-- Да, а что?

-- Люда, вы тра... сидели с этим макетом весь вечер, а у вас на авантитуле -- перевод латинского!

-- Черт!

-- Люда, чтоб в последний раз! -- Шеф вне себя.

-- Хорошо.

-- И пока потерпите, денег нет.

-- Хорошо.

-- Через пару недель будут.

-- Ладно.

-- Да не расстраивайтесь.

-- Хорошо, не буду.

Я даже не знаю, что хуже: что я пропустила ошибку или что нет денег. Нет, хуже всего -- что я безумно хочу женатого человека. Черт. Черт. Черт.

Иду на кухню, завариваю кофе, в такт чертыханию звеню ложкой.

Сосед Коля, всклокоченный спросонья, спрашивает:

-- Можно у тебя кофе взять немножко?

-- Бери, -- говорю.

-- Слушай, почему в игре я их побеждаю, а во сне -- нет?

-- Кого?

-- Да этих... зомбей.

-- Не знаю.

-- Вот и я не знаю. Бью их, бью... у меня жизни заканчиваются -- а у них нет!

-- Ты бы играл меньше. И не ходил бы босиком по полу, холодно же.

Коля налил кофе в чашку и потащился в свою комнату. Длинный, худющий. Конечно, зомби его победят.

-- Может, тебе меньше играть?

Не слышит.

Мы много разговаривали по телефону, я решила, что это безопасно.

Мне нравилось с ним говорить. Он в основном возился с дочкой, поэтому временами отвлекался на:

-- Ай, Оля, не суй папе карандаш в ухо!

А я тогда кричала:

-- Нет, Оля, суй папе карандаш в глаз!

Или он:

-- Оля, немедленно выходи из лужи!

А я:

-- Оля, не слушай папу, бей ногой по воде что есть силы!

Оля меня, конечно, не слышала, но почему-то делала именно то, что я говорила. И заливалась смехом. Мне нравилось, как она смеется. Как все дети смеются. Как смеются счастливые.

С ним мы говорили о разном. Я рассказывала о своей жизни, он -- о своей.

Однажды он меня поздравил с Благовещением, пожелал только добрых вестей. Не все знают про такой праздник. Я спросила:

-- Вы ходите в церковь?

Он вздохнул:

-- Да нет, не то чтобы... Жена вот ходит. Знаете, Люда, -- мы по-прежнему были на "вы", -- она у меня немного тянется к богу. Хотя не слишком вроде верует, она же все-таки преподаватель, кандидат математических наук, доцент. Но от безысходности и кандидат... Моя жена очень хотела дочку. Старший у нас сын, он уже взрослый, студент, мы сами, когда он родился, были студентами... Он был неожиданным ребенком... Но любимым... А потом почему-то жена все никак не могла забеременеть... Никак... Столько лет... А она так хотела дочку... Сына Олегом назвали, дочку она хотела назвать Ольгой... Даже в церковь ходить начала, свечки ставить, молиться... И видите -- сработало! В сорок три года родила -- и дочку! Прямо как хотела!

-- А вы? Вы хотели?

-- И я хотел, конечно.

-- Здорово. Олечке повезло.

-- Это нам повезло.

-- Ей больше.

-- Ну не знаю. -- Он замолчал. -- А как ваши родители?

Лучше б не спрашивал.