— Мне почему-то казалось, что завещание у вас.

— У меня его нет, — ответил он, — более того, я никогда не видел другого завещания, кроме того, которое он в свое время составил, не вняв моим искренним советам. Я часто уговаривал его переписать завещание, но он всегда уходил от разговора или отвечал отказом.

— Так, по-вашему, мой кузен не оставил второго завещания? — предположил я.

— Боюсь, что нет.

— А что, первое из рук вон плохо? — допытывался я.

— На мой взгляд, да.

— Что же нам следует предпринять?

— Внимательно посмотреть, нет ли в его бумагах нового завещания, прежде чем я предъявлю старое.

— Тут нечего возразить, — заметил я. — Быть может, вы сами и посмотрите?

— Я в вашем и миссис Тревор распоряжении, — ответил он.

К счастью, вдова не имела ни малейшего представления о том, что закон предписывает безотлагательно огласить завещание, как только тело покойного предано земле.

В свои двадцать шесть лет миссис Тревор оставалась столь же неискушенной в житейских делах, как и тогда, когда спросила, какое имя ей написать в церковной книге. Она простодушно согласилась передать ключи от письменного стола, шкафов и шкатулок покойного мужа мистеру Хендерсону, на которого возлагалась обязанность разобраться в его бумагах.

— Мне кажется, Джеффри хотел, чтоб ему достали что-то из старого дубового шкафа рядом с его кроватью, — сказала она, протягивая мне ключи. — Он несколько раз показывал на него перед тем… перед тем, как скончался, и силился что-то сказать, но не мог. Возможно, мистер Хендерсон поймет, что он имел в виду.

— Нам нужно постараться найти завещание, — сказал я поверенному, поднимаясь с ним по лестнице.

Он подчинился. Он имел на этот счет собственное мнение, которое подтвердилось в ходе наших поисков. Джеффри не оставил второго завещания. Такого документа мы не обнаружили.

Все письма и бумаги, найденные в дубовом шкафу, относились к допотопным временам, за исключением нескольких записок от молодой жены и пряди ее волос, перевязанной серебряным шнуром. Мы также извлекли оттуда ленту и несколько засушенных цветов, переложенных папиросной бумагой. Когда мы показали их миссис Тревор, она расплакалась.

— Он хотел, чтобы их положили к нему в гроб, — сказал мне мистер Хендерсон sotto voce[46]. — Не такое уж необычное желание, уверяю вас, мистер Стаффорд, старики часто гораздо романтичнее молодых.

— Нисколько не сомневаюсь в правоте ваших слов, — ответил я, — но лучше бы он был менее сентиментален и вместо этого хлама оставил завещание.

— Он не хотел писать другого, — ответил мистер Хендерсон, — поверьте мне.

Самое худшее в юристах то, что им приходится верить, нравится вам это или нет.

Я поверил мистеру Хендерсону и, зная его добросердечие, поверил непростительно легко, что мой кузен Джеффри не написал второго завещания и документ, который, по словам поверенного, содержал ряд необычных обязательных условий, единственное, что осталось нам в память о покойном.

— Я принесу его на днях, — сказал мистер Хендерсон, — и без лишних хлопот зачитаю вам и миссис Тревор.

— Приходите завтра, — предложил я. — И покончим с этим. Горькую пилюлю лучше проглотить сразу.

— Верно, — ответил он. Однако, когда он уходил, его улыбка и искорки в глазах, казалось говорили: «Я понимаю вас, мистер X. Стаффорд Тревор. Вам скучно в Фэри-Уотер. Вас манят изысканные яства и, конечно, огурцы — лук-порей в наши дни уже не роскошь, как четыре тысячи лет назад, — нынче огурцы и в декабре красуются на столах у тех, кто в состоянии за них заплатить».

В этой невысказанной фразе была доля истины. Я слишком долго наслаждался роскошными яствами, чтобы беспокоиться о них, но все же я устал от Фэри-Уотер. Деревня летом, после городской суматохи, очаровательна, деревня зимой нечто прямо противоположное.

В ту ночь я спал спокойно. Я знал, что скоро вернусь в любимый Лондон. Меня не волновала последняя воля покойного владельца Фэри-Уотер.

Перед тем, как уснуть, я подумал: «Любопытно, что Хендерсон имел в виду под плохим завещанием?» Но от усталости мысли мои путались, и я закрыл глаза, решив подождать до завтра.

Проснувшись ночью, я с облегчением вспомнил, что Фэри-Уотер достанется не мне, а слабому болезненному ребенку, спящему на другом конце дома.

Если, конечно, он останется в живых, в противном случае его место займут другие юнцы.

В ночь после того, как мы положили тело Джеффри Тревора под тяжелую гранитную плиту покоиться до Судного Дня, я чувствовал себя в Фэри-Уотер особенно неуютно.

Люди моего склада обычно избегают тягостных церемоний, но я всегда старался исполнять свой долг, каким бы тяжелым он ни был. И все же не знаю ничего отвратительней похорон, разумеется, если не считать крестин.

Не было случая, чтобы я отказался проводить своего ближнего, будь то друг или родственник, в последний путь, туда, где человек уже не может причинить никому зла. Но одно дело исполнять долг, а другое — получать от этого удовольствие. Есть люди, которых притягивает все, что связано со смертью. Им нравится бродить по кладбищам, разглядывая древние надгробия и надписи, такие же фальшивые, как и теперь. Но я не из их числа, и мысль о том, что Джеффри лежит в сырой кладбищенской земле, а над его последним пристанищем колышется густая трава, заставила меня похолодеть.

И все же после похорон я испытал облегчение. На следующее утро я достаточно восстановил свои физические и духовные силы, чтобы подумать о том, как смерть Джеффри Тревора отразится на моих последующих сношениях с Фэри-Уотер. Как душеприказчик я, разумеется, обязан был время от времени туда наведываться, однако мой житейский опыт подсказывал, что после смерти хозяина другу семейства не стоит злоупотреблять гостеприимством вдовы, даже если та годится ему в дочери.

Джеффри, конечно, сказал мне, что в случае второго брака его вдова лишится состояния. Однако дети наверняка получат достаточно, и в любом случае последний ребенок достигнет совершеннолетия лет через восемнадцать-девятнадцать.

Что до меня, то никакие пересуды в столь удаленном от центра цивилизации месте, как Фэри-Уотер, меня не волновали, но я обязан был заботиться о репутации Мэри и решил — как решил почти десять лет тому назад, — что пора искать себе другое место, где бы я мог проводить свободное время, восстанавливать силы и есть клубнику.

Никогда еще Фэри-Уотер не казалось мне таким унылым. Я глядел, как дождь капает в озеро и мочит без того уже мокрую землю.

Казалось, дождь лил с неба всегда, со второго дня творения и будет лить до второго пришествия. Голые деревья в лесу, словно в немой тоске, медленно размахивали длинными ветвями. Взъерошенные лебеди казались грязными, а утки сбились стайкой под вечнозелеными кустами, всем своим видом взывая к жалости. Миссис Тревор усердно возилась с каким-то немыслимым рукодельем, дети, как это принято у детей в дождливые дни, прижались носами к оконному стеклу, тогда как их отец лежал под открытым небом и не мог сказать, идет ли дождь или светит солнце.

После завтрака явился мистер Хендерсон. Из уважения к моим лондонским привычкам Джеффри всегда обедал позже.

Обычно же вся семья садилась за обед в час дня.

По случаю визита мистера Хендерсона в гостиной зажгли камин, и мы отправились туда втроем, оставив наследника, двух его братьев и сестру развлекаться по своему усмотрению.

Миссис Тревор уселась на диван подле огня, мистер Хендерсон опустился на стоящий поблизости стул и, раскрыв завещание, торжественно положил его рядом с собой на стол.

Я встал, облокотившись о каминную доску, долгие вечера, проведенные в гостиной, убедили меня, что стоять легче, чем сидеть.

— Могу я приступить к чтению? — осведомился мистер Хендерсон.

— Извольте, — любезно ответила Мэри, и поверенный, прочистив горло, начал читать.

Это был длинный документ, обильно пересыпанный юридическими фразами, звучавшими для слуха моей неискушенной кузины, как китайская грамота. Сначала следовала длинная преамбула, в которой излагались условия, на которых капитан Тревор владел Фэри-Уотер без права продажи. Затем перечислялись различные источники дохода, далее утверждалось, что в 18… году он был обвенчан в церкви Уинчелси с Мэри, единственной дочерью Джастина Ашуэлла, эсквайра, и его жены Ребекки.