После года дрязг, бесконечных заключений договоров, их нарушений и предательств силы обоих соперников столкнулись при Лас-Салинасе, вблизи Куско. Франсиско Писарро решил самолично не руководить сражением, а отдал войско под командование Педро де Вальдивии, чьи военные заслуги были всем известны. Писарро назначил его главнокомандующим, уважая доблесть, проявленную в битвах под началом маркиза де Пескары в Италии, и большой опыт сражения с европейцами: ведь одно дело — воевать с плохо вооруженными и беспорядочно действующими индейцами и совсем другое — с дисциплинированными испанскими солдатами. Вместо Франсиско в битве принимал участие его брат, Эрнандо Писарро, известный своей жестокостью и заносчивостью. Я подробно об этом говорю, чтобы все встало на свои места и Педро де Вальдивию не обвиняли в зверствах, произошедших в тот день. Я знаю о них не понаслышке, потому что мне пришлось лечить несчастных солдат, чьи раны не заживали и через месяц после битвы. У писарристов были пушки и на двести человек больше, чем у Альмагро. Войска Писарро были хорошо вооружены, у них имелись новые аркебузы и смертоносные шары — вроде мячей из железа, которые в полете раскрывались и выпускали несколько острых лезвий. Кроме того, солдаты Писарро были отдохнувшие, и боевой дух у них был на подъеме, в то время как их противники недавно пережили тяжкие испытания в Чили, а потом подавляли индейское восстание в Перу. Диего де Альмагро был тяжело болен и тоже не участвовал в сражении.
Две армии встретились в долине Лас-Салинас в розовых лучах восходящего солнца. С окрестных холмов за ними наблюдали тысячи тысяч индейцев кечуа, с интересом следившие за тем, как виракочи убивают друг друга, будто бешеные звери. Индейцы не понимали ни церемоний, ни соображений, которыми руководствовались бородатые воины. Сначала они выстроились в стройные ряды, как бы хвастаясь своими начищенными доспехами и удалыми конями, потом опустились на одно колено на землю, и другие виракочи, одетые в черное, совершили какие-то магические обряды с крестами и чашами. Затем они съели по кусочку хлеба, перекрестились, получили благословение и поприветствовали друг друга издали. И наконец, после чуть ли не двух часов такого танца, бросились убивать друг друга. Они делали это методично и ожесточенно. В течение многих часов они бились врукопашную, выкрикивая одно и то же: «За короля и Испанию!» и «На врага! Святой Иаков с нами!». В неразберихе и пыли, которую поднимали подковы коней и сапоги людей, невозможно было различить, кто есть кто: мундиры сделались одинакового глинистого цвета. Индейцы между тем хлопали в ладоши, заключали пари, с наслаждением уплетали жареный маис и соленое мясо, жевали коку, пили чичу, горячились и спорили, а под конец утомились: упорная битва длилась слишком долго.
Под вечер писарристы взяли верх благодаря искусному руководству главнокомандующего Педро де Вальдивии, который был героем того дня. Но последний приказ отдал не он, а Эрнандо Писарро, и приказ этот был: «Рубить головы!» Солдаты, охваченные какой-то непонятной ненавистью, которую потом не могли объяснить сами себе и которой летописцы не находили причины, устроили кровавую баню своим землякам, многие из которых были их товарищами в нелегком деле открытия и завоевания Перу. Они добили раненых альмагристов, а потом ворвались в Куско, где насиловали женщин — и испанок, и индианок, и негритянок без разбору, — грабили и разрушали все на своем пути, пока не выбились из сил. Они расправлялись с побежденными почти с такой же жестокостью, как инки. Впрочем, это слишком сильное сравнение, потому что инки всегда были Неудержимо жестоки, достаточно вспомнить, что они не просто казнили приговоренных к смерти, а вешали за ноги, накрутив им на шею их собственные кишки, или освежевывали и, пока жертвы были еще живы, делали барабаны из их кожи. Испанцы до такого в тот раз не дошли, но, как мне рассказывали некоторые из выживших в этом аду, только потому, что устали. Некоторые из солдат Альмагро — те, кто не погиб от рук соотечественников, — были убиты индейцами, которые после окончания битвы спустились с окрестных холмов с радостными криками, потому что на этот раз жертвами были не они. Они ликовали и глумились над трупами, превращая их в фарш ударами ножей и камней.
Для Вальдивии, который с двадцатилетнего возраста участвовал в сражениях в разных странах и против самых разных врагов, это стало одним из самых постыдных моментов в его военной карьере. Он часто просыпался в моих объятиях, мучимый кошмарами, в которых ему являлись обезглавленные товарищи, так же как после разграбления Рима ему снились матери, убивающие собственных детей и себя, чтобы только избежать издевательств свирепых солдат.
Диего де Альмагро, шестидесяти одного года от роду, истощенный болезнью и чилийской кампанией, был взят в плен, унижен и подвергнут суду, который продлился два месяца и в котором ему не дали возможности защищаться. Когда он узнал, что приговорен к смерти, он попросил, чтобы свидетелем его последних распоряжений стал Педро де Вальдивия, стоявший во главе вражеской армии. Альмагро не нашел никого достойнее своего доверия. У него была еще прекрасная выправка, несмотря на сифилис и раны от множества битв. На лице он носил черную повязку: потерял глаз в одной из стычек с дикарями, еще до открытия Перу. Тогда он собственноручно выдернул из себя стрелу вместе с насаженным на нее глазом и продолжил сражаться. Острый каменный топор отсек ему три пальца на правой руке, но он сжал шпагу левой рукой и так, полуслепой и залитый кровью, бился до тех пор, пока соратники не пришли ему на помощь. Потом ему прижгли рану раскаленным железом и кипящим маслом, что обезобразило его лицо, но не разрушило обаяния его честной улыбки и приятности в обхождении.
— Пусть его казнят на площади, на виду у всего народа! Он заслужил примерного наказания! — приказал Эрнандо Писарро.
— Я не буду в этом участвовать, ваше превосходительство. Солдаты не примут этого. Им и так было не просто биться со своими братьями, не надо сыпать им соль на раны. Это может привести к бунту в войске, — попытался урезонить его Вальдивия.
— Альмагро родился подлецом, так пусть как подлец и умирает! — ответил Эрнандо Писарро.
Педро де Вальдивия не стал напоминать, что братья Писарро — не более благородного происхождения, чем Альмагро. Франсиско Писарро тоже был незаконнорожденным, не получил никакого образования и был брошен собственной матерью. Оба были бедны как церковные крысы, пока счастливый поворот судьбы не привел их в Перу и не сделал богаче царя Соломона.
— Дон Диего де Альмагро имеет титулы королевского аделантадо и губернатора Нового Толедо. Как мы объясним наши действия императору? — настаивал Вальдивия. — Со всем уважением я повторяю вам, ваше превосходительство, что негоже провоцировать солдат, которые и так неспокойны. Диего де Альмагро — безупречный военный.
— Он вернулся из Чили, потому что его там разбила шайка голых дикарей! — воскликнул Эрнандо Писарро.
— Нет, ваше превосходительство. Он вернулся из Чили, чтобы помочь вашему брату, сеньору маркизу, губернатору Перу.
Эрнандо Писарро понял, что Вальдивия был прав, но не в характере брата губернатора было брать свои слова обратно и тем более прощать врагов. Он приказал отрубить голову Альмагро на площади в Куско.
В дни, предшествовавшие казни, Вальдивия много времени провел наедине с Альмагро в темной и грязной темнице, ставшей последним пристанищем аделантадо. Педро восхищался его военными подвигами и щедростью, хотя знал и о некоторых его ошибках и слабостях. В заточении Альмагро рассказывал Педро о том, что он пережил за восемнадцать месяцев скитаний по Чили. Эти рассказы возбудили воображение Вальдивии и заставили строить планы завоевания страны, которую Альмагро покорить не удалось. Он описывал ужасы перехода через высокие горные хребты под неусыпным наблюдением кондоров, которые медленно кружили над головами солдат в ожидании, когда сорвется очередной бедолага, чтобы обглодать его кости. От холода в горах погибло больше двух тысяч рабов-индейцев — так называемых янакон, — двести негров, около пятидесяти испанцев и бессчетное количество лошадей и собак. Тогда даже вши исчезли, а блохи падали с одежды, как семена. Там не росло ничего, даже мха, вокруг были только голые скалы, ветер, лед и тоска.
