И российский поэт, глава акмеизма НИКОЛАЙ СТЕПАНОВИЧ ГУМИЛЁВ, тридцатипятилетний «царь-ребёнок», игрушками которого были поэзия, война и путешествия, играл перед смертью в шахматы. В своём последнем письме из тюрьмы он сообщал своей второй, молодой жене, Анне Николаевне Энгельгардт: «…Я арестован и нахожусь на Гороховой. Не беспокойся обо мне. Я здоров, пишу стихи, читаю Гомера и Платона и играю в шахматы. Пришли сахару и табаку». В списке «заговорщиков» по делу № 2534, приговорённых к расстрелу, Гумилёв, «бывший дворянин, бывший офицер, беспартийный, поэт, участник Петроградской Боевой организации», проходил под номером 30. В день ареста его предупреждали об опасности. Известен и его ответ: «Благодарю вас, но мне бежать незачем — большевики не посмеют меня тронуть». Ещё как посмели! Когда арестованного гражданина мира выводили из Дома искусств на Мойке, где было общежитие писателей, немало юных почитательниц приветствовало его на подъезде, и он сказал конвоирам: «Вот так женщины провожают людей, идущих на смерть». Как в воду глядел. На рассвете 24 августа 1921 года в тюремную камеру № 7 «Крестов» вошли латышские стрелки: «Заключённый Гумилёв, на выход!» — «С книгами?» — спросил он. «Нет», — ответили ему. Он побледнел, перекрестился и пошёл своей прямой походкой, не оборачиваясь. На стене камеры остались девять последних, написанных им слов: «Господи, прости мои прегрешения, иду в последний путь. Гумилёв». На следующее утро его вместе с другими арестованными конвоиры вывели из заброшенного порохового склада на Ржевском артиллерийском полигоне близ Бернгардовки, под Петроградом. Был Гумилёв совершенно спокоен, точно такой же, как и когда охотился на львов в Африке, и водил улан в атаку на немцев под Ригой, и говорил в лицо матросам Балтийского флота о верности своему Государю. «Смерть нужно заслужить, — бывало, говаривал он. — Природа скупа». «Поэт Гумилёв, выйти из строя!» — раздалась команда. В измятом чёрном костюме, без галстука, с папиросой в зубах, поэт сделал шаг вперёд, к свежевыкопанному рву и громко заявил: «Здесь нет поэта Гумилёва, здесь есть офицер Гумилёв, Георгиевский кавалер!» — «Николай Степанович, не валяйте дурака!» — оборвали его. Гумилёв улыбнулся, бросил под ноги недокуренную папиросу и осторожно затоптал её носком ботинка. И тогда раздался залп. На расклеенных по всему Петрограду афишах было сообщено населению о его смерти. Могила поэта до сих пор не найдена — Гумилёв так и остался вечной перелётной птицей, по словам Ивана Бунина, «дикой и гордой».
Российская поэтесса АННА АНДРЕЕВНА АХМАТОВА, урождённая ГОРЕНКО, первая жена Николая Гумилёва, проснулась субботним мартовским утром в санатории «Домодедово» под Москвой в прекрасном настроении. «Самая худая женщина Петербурга», как её, бывало, называли, а теперь старая, тучная, изнурённая болезнью, она сидела на высокой больничной кровати, в тапочках на босу ногу, но выглядела по-королевски. «Сегодня я не только ходила по коридору, как большая, но и немного карабкалась по лестнице», — хвасталась она сестре Ирине. И охотно шутила по поводу «великолепия её элитного санаторного номера, пышных и торжественных декораций его»: «Помнишь „Lʼannée dernière à Marienbad“?» («В прошлом году в Мариенбаде»). Она только что прочитала этот роман Роб-Грийе и сыпала цитатами из него. Но вечером, отправляясь спать, после того, как ей сделали очередной укол камфоры, она призналась: «Всё-таки мне очень плохо…» И добавила: «Жалко, что я не захватила с собой Библию». И это были её последние слова на земле.
«Как же я паршиво себя чувствую, знала бы ты, — признался великий американский романист ФРЭНСИС СКОТТ ФИЦДЖЕРАЛЬД очередной своей подружке, кинокритикессе Шейле Грэм. — Ну прямо, как тогдашним вечером у Швабса, когда я покупал у него сигареты». Они только что вышли из театра The Pantages в Лос-Анджелесе, где смотрели пьесу «Это-то и называется любовью», и Скотт позволил Шейле поддерживать себя под руку, чего раньше никогда ей не дозволялось. И это-то её беспокоило. Но ночь прошла спокойно, и утром писатель чувствовал себя вполне удовлетворительно. После обеда он в ожидании семейного доктора сидел с карандашом и плиткой шоколада в руке подле камина в своей небольшой квартирке на Сансет Бульваре и делал пометки на полях своей статьи для журнала «Princeton Alumni Weekly», гонорар за которую составит около 13 долларов. В самый канун предстоящего футбольного матча он сверял и уточнял состав команды Принстонского университета, за которую и сам когда-то играл в студенческие годы. «И этот тоже!..» — несказанно удивился он, вставляя в текст имя одного из нападающих, и вдруг неожиданно приподнялся из кресла, словно бы его ударило электрическим током, схватился за мраморную доску камина и рухнул на пол. Через мгновение всё было кончено. Фицджеральд умер от сердечного приступа, так и не закончив последний свой роман с роковым заголовком «Последний магнат». Ему было всего 44 года. На банковском счету великого писателя осталось всего сто долларов, ровно столько, сколько он получал в месяц, работая по молодости рекламным агентом.
Величайший фокусник Америки, циркач-одиночка и лучший продавец своих трюков ГАРРИ ГУДИНИ, рухнул на сцене гостиницы «Штатлер» в Детройте (штат Мичиган) во время своего представления. Его доставили в Грейс-госпиталь с разорванным аппендиксом, «чертовски длинной штукой». В больнице для него не нашлось отдельной палаты, и врачи были приятно удивлены той легкостью, с какой он согласился на койку в двухместной палате: «Ничего, ничего. Это для меня сойдёт». Скорее всего, дело было в многолетней привычке Гудини экономить. Он предупредил жену Беатрис, которая не отходила от него в его предсмертные часы: «Будь готова, если что-нибудь случится». А брату Хардину сказал свои последние слова: «Я устал и больше не могу бороться…» Ещё бы не устал! Его запирали в паровом бойлере, наполненном закипающей водой. Его зашивали в чреве только что выловленного кита. Его неоднократно закапывали заживо в землю, на глубину до двух метров. Его закатывали в гипс. Его закрывали в металлическом герметически запаянном гробу. На него надевали смирительную рубашку. Скованного по рукам и ногам, его запихивали в набитый железным ломом сундук, который опускали на дно Сены в Париже. В ножных кандалах и наручниках его спускали в лютый мороз под лёд реки в Детройте. В Лондоне его закрывали на двенадцать замков в железной ёмкости с пивом. В Москве его упрятали в камеру смертников Бутырской тюрьмы. Но Великий Гудини, сын эмигрировавшего из Венгрии раввина Мейра Вайса, творил поистине библейские чудеса и неизменно выходил победителем в схватке со Смертью. И вот: «Я устал и больше не могу бороться…» По роковому стечению обстоятельств «Короля наручников» похоронили в том же бронзовом гробу, который был заказан для его очередного номера с погребением заживо. Над гробом был сломан и возложен на его крышку деревянный жезл — старинный символ власти волшебника над природой.
«А я не хочу», — упрямо повторяла популярная американская кинозвезда 30-х годов прошлого столетия ДЖИН ХАРЛОУ своей матери, которая стояла возле её постели в клинике «Добрый самаритянин» и всё повторяла: «Держись, малышка, надо держаться!» «Малышка», двадцатишестилетняя героиня фильма «Платиновая блондинка» и носительница этого титула, провозглашённая в Голливуде первой секс-богиней, взглянула на мать угасающим взглядом и, собрав последние силы, выдохнула из себя ещё раз: «А я не хочу…» У неё отказали почки.
ЛЕВ НИКОЛАЕВИЧ ТОЛСТОЙ умирал на станции Астапово Рязанско-Уральской железной дороги. Накануне, ранним утром 31 октября 1910 года, он ушёл из дому в Ясной Поляне, ушёл без паспорта, с 39-ю рублями в кармане, направляясь неизвестно куда: то ли в Болгарию, то ли на Кавказ. В дороге, в тесном, переполненном, душном вагоне третьего класса, прицепленном к товарному поезду, в котором граф ехал, говорят, безбилетником, он жестоко простудился, у него началось воспаление лёгких, и ему пришлось сойти с поезда на богом забытой железнодорожной станции. И вот, лёжа в привокзальном домике, на квартире её начальника Ивана Ивановича Озолина, он прощался с жизнью. А однажды, когда его напоили молоком, вином и водой Виши, сел на постели и громким голосом, внятно сказал доктору Маковецкому: «Вот и конец, и ничего… Только одно и прошу вспомнить: на свете пропасть народу, кроме Льва Толстого, а вы помните одного Льва». Потом бредил, гнал от себя жену, кричал, что она «вот-вот войдёт ко мне». Её к нему и не пускали почти до самого конца. «Держали силой, запирали двери». Когда её всё же пустили, за 15 минут до его кончины, Софья Андреевна подошла, села в изголовье, наклонясь над ним, и стала шептать ему нежные слова, прощаться с ним, просила простить ей всё, в чём была перед ним виновата. Последние слова Толстого: «Люблю истину…» и несколько глубоких вздохов были ей единственным ответом. Говорят, что когда-то он сострил: «Ложась в гроб, я скажу о женщинах всю правду. Скажу и закрою крышку, чтобы ответа не услышать…» Не услышал. В 6 часов 5 минут утра 7 ноября 1910 года граф Лев Николаевич Толстой, «великий писатель земли русской», тихо скончался.
