Легендарный диктор советского радио ЮРИЙ БОРИСОВИЧ ЛЕВИТАН зачитывал приказ Верховного Главнокомандующего: «Сердечно поздравляю вас с 40-й годовщиной…» И неожиданно повалился наземь — не выдержало сердце. Случилось это в селе Бессоновка, на знаменитом Прохоровском поле, где в ходе Курской битвы 12 июля 1943 года произошло величайшее танковое сражение Второй мировой войны. Гитлер называл Левитана «своим личным врагом». На картах лётчиков Люфтваффе, бомбивших Москву летом 1941 года, дом Левитана был помечен красным крестом. Йозеф Геббельс, министр пропаганды Третьего рейха, обещал 200 тысяч марок за пленение Левитана — он хотел, чтобы именно Левитан зачитал сообщение о захвате Москвы вермахтом! Как-то американский журналист спросил Сталина: «Когда, по-вашему, закончится война?» — «Тогда, когда сообщит об этом Левитан», — ответил «вождь всех народов». Так оно и случилось.
Генерал от кавалерии, генерал-адъютант, полный Георгиевский кавалер АЛЕКСЕЙ АЛЕКСЕЕВИЧ БРУСИЛОВ прошёл три войны — Русско-турецкую, Русско-японскую и Первую мировую — без единой царапины. Но был тяжело ранен во время уличных боёв в Москве 2 ноября 1917 года. Тогда около 6 часов вечера тяжёлый, 155-миллиметровый снаряд, выпущенный из французского осадного орудия с Воробьёвых гор, попал в его квартиру в доме № 4 по Мансуровскому переулку, на Остоженке, пробил три стены и разорвался в кабинете полководца, изранив его осколками и перебив ногу ниже колена. «Я своё получил… Я своё получил… Я своё получил…» — без конца повторял на больничной койке лечебницы известного московского врача, приват-доцента Руднева, умирающий генерал, герой знаменитого Луцкого прорыва в Польской Галиции, названного его именем — «Брусиловский прорыв». Выходец из почтенной военной семьи, выпускник Пажеского корпуса, лейб-гвардии генерал, начальник кавалерийской школы, где учился и будущий император Николай Второй, Брусилов ушёл из жизни командиром Красной Армии, любимый всеми.
Король-солдат ГУСТАВ ВТОРОЙ АДОЛЬФ, вторгшийся с огромнейшей армией в германские земли, был смертельно ранен в битве на тонувших в тумане полях под Лютценом. Немецкий офицер, подстреливший его, окликнул умиравшего: «Ты кто такой?» — «Я тот, кто был королём Швеции», — превозмогая боль и слабость, ответил Густав.
Барон КАРЛ ГУСТАВ ЭМИЛЬ МАННЕРГЕЙМ, генерал-лейтенант русской армии, единственный маршал Финляндии и шестой президент Финляндской Республики, осознав, что умирает, подвёл итог. «Нож хирурга настигает меня уже в восьмой раз. Я участвовал за свою жизнь во многих сражениях, но, думаю, что эту схватку проиграю — эту, последнюю», — признался он профессору Ваннотти. Маршал Маннергейм проиграл это сражение ровно через 33 года — день в день, — когда впервые победоносно заявил о себе во время гражданской войны в Финляндии в 1918 году, которую тогда выиграл. «Похороните меня в маршальском мундире», — попросил он напоследок, не уточнив, однако, где. А ещё сказал, чтобы в похоронном кортеже прогарцевала его любимая верховая лошадь по кличке Кейт. Потом попрощался с врачами и сёстрами Центрального кантонального госпиталя Лозанны, где умирал от прободения язвы, и поблагодарил за всё, что они для него сделали. Маннергейма похоронили в простом, ручной работы гробу из карельской берёзы, сделанном десять лет назад. Поскольку верховая кобыла по кличке Кейт была жерёбая, последняя воля маршала не могла быть исполнена. Однако фельдфебель Силтанен на свой страх и риск всё же привёз её поездом в Хельсинки. Когда похоронная процессия уже подходила к кладбищу Хиетаниеми, он вывел лошадь под чёрной попоной, специально доставленной из Стокгольма, и провёл её в поводе несколько десятков метров, непосредственно за пушечным лафетом, на котором везли гроб с телом маршала, обтянутый флагом Военно-Морских Сил Финляндии. Грянул оружейный салют…
«Только не позволяйте этим горе-воякам палить над моей могилой», — лишь об этом и попросил своего друга Джона Сайма великий шотландский бард РОБЕРТ БЁРНС, в котором едва теплилась жизнь. Потом провалился в обморок. А придя в сознание, стал звать: «Гилберт! Гилберт!» Но Гилберта не было. Тогда ясным и твёрдым голосом Бёрнс сказал: «Мне сегодня гораздо лучше, я скоро поднимусь на ноги, оттого что вполне владею своими мыслями и волей. Но вчера я был готов к смерти…» Увы, поэт-земледелец, сын поселянина, который сам пахал землю, а за сохой сочинял «сладостно певучие стихи», ошибся. Ревматизм, простуда и лихорадка доконали его. Жена Бёрнса, Джин, была на последних днях беременности и не могла ухаживать за ним, и четверо беспомощных детей смотрели, как засыпает последним сном их отец и услышали его последние слова: «Проклятый подлец Мэтью Пэн!..». И совсем некстати волонтёры города Дамфрис, где умер Бёрнс, явились на кладбище святого Михаила с затянутыми в чёрный креп барабанами и ружьями и палили в воздух. Да и служивые солдаты, оттеснив от гроба чернь, тоже палили, проходили церемониальным шагом по кладбищу и играли трескучий похоронный марш, о чём поэт их и не просил вовсе. Бёрнс умер в 37 лет, в роковом, по странной случайности, возрасте, в котором пресекались жизни Байрона, Пушкина, Белинского. Жена «первого землепашца, вспахавшего книжную ниву», не смогла проводить Роберта в последний путь: в ту самую минуту, как тело поэта опускали в могилу, она давала жизнь новому сыну. Стихи Бёрнса «Auld Lang Syne» («Старые добрые времена»), положенные на музыку, стали любимой застольной песней англосаксов, которые и сегодня распевают её на новогодних вечеринках, и не только по всей Шотландии, но и в Англии, и в Америке, и в Австралии. Там же можно купить шотландское виски марки «Роберт Бёрнс».
«Вот лежит тот, чьё имя начертано на воде», — воскликнул бедняга ДЖОН КИТС, снедаемый скоротечной чахоткой, и умер. Эти же невнятные и загадочные слова вырезаны и на надгробии этого юного английского поэта-романтика на кладбище в Риме, но даже без упоминания его имени.
Великого сердцееда и сердцеведа, барона СТЕНДАЛЯ, вдохновенного литератора и искусного дипломата, апоплексический удар свалил прямо на парижской улице Неё-де-Капюсин, перед дверью Министерства иностранных дел, «на дороге из кафе к театру» в 7 часов вечера. Случайно оказавшийся поблизости его друг Ромен Коломб сначала отнёс писателя в ближайшую аптеку, а потом отвёз в гостиницу. Произнеся «Мне вот…», Стендаль потерял сознание и умер без всяких страданий в 2 часа той же ночи, 23 марта 1842 года, на руках Коломба и другого своего приятеля Абраама Константена. В маленьком номере, заваленном бумагами и тетрадями дневников, они нашли внушённые странным прозрением слова Стендаля: «Не вижу ничего смешного в том, что я могу умереть на улице…» АНРИ-МАРИ БЕЙЛЬ, известный читателям всего мира как Стендаль, хотел, чтобы его похоронили в Италии, но упокоен он всё же был в Париже, на Монмартрском кладбище, в могиле четвёртого ряда, под номером одиннадцать. Французские газеты дали короткое и неграмотное сообщение, что «на Монмартре состоялось погребение мало известного немецкого стихотворца Фридриха Стиндалля». На мраморной плите выбита странная автоэпитафия: «Здесь покоится Арриджио Бейле, из Милана, поклонник Шекспира, Чимарозы и Моцарта. Он жил, писал, любил от 1783 до 1842 года».
ДЖОНАТАН СВИФТ последовал его примеру и тоже сочинил себе эпитафию. Ну, этот упрямый ирландец, крестный отец Лемюэля Гулливера, «сначала хирурга, а потом капитана нескольких кораблей», всё мог. Незадолго до своей смерти он же написал поэму «На смерть доктора Свифта». Почему бы уж тогда и не эпитафию! Она вырезана по латыни на его каменном надгробии в Дублинском соборе святого Патрика, где он был дьяконом: «…суровое негодование уже не раздирает его тело. Пройди, путник, и подражай, если можешь, ревностному поборнику могущественной свободы». Как-то на прогулке Свифт взглянул на вершину засыхающего вяза и сказал другу: «Так же вот и я начну умирать — с головы». И оказался прав: перед смертью его ум помутился, он мучился страшными головными болями и головокружениями. Однажды он перечитывал свою «Сказку о бочке», и ему сказали, что это он — её автор. «О, нет, — закричал Свифт. — Тот, кто написал её, был гением». Он мало двигался и потолстел. Лицо его округлилось, в глазах застыло детски-жалобное недоумение. Снова и снова он гляделся в зеркало и шептал с печальным безразличием: «Бедный старик… Какой же я глупец…» Услышав, что готовятся отметить его семидесятивосьмилетие, он возмутился: «Какое безрассудство! Оставьте меня в покое. Я — это я. Я — это я». А когда в свой день рождения он услышал колокольный перезвон и увидел за окном фейерверки, то недоуменно спросил: «Кто же этот человек, которого так любят люди?» Девятнадцатого октября 1745 года над Дублином было ясное небо, и ум Свифта на мгновение прояснился. «О, боже, пригляди за мной в моём последнем путешествии». Это была последняя просьба прославленного сатирика. В 3 часа пополудни он спокойно ушёл из жизни в своём кабинете, на широкой софе, прикрытый одеялом.
