Оберштурмбанфюрер СС АДОЛЬФ ЭЙХМАН, который в Третьем рейхе отвечал за «окончательное решение еврейского вопроса», попросил перед казнью красного вина и бумаги, выпил полбутылки, написал жене прощальное письмо и пошёл на казнь довольно уверенно. Ведь он как-то пообещал: «Я сойду в могилу с улыбкой, сознавая, что помог истребить шесть миллионов евреев». Улыбок, правда, не было, но, стоя с петлей на шее, Эйхман, «архитектор холокоста» и автор плана «Мадагаскар» (высылка евреев на этот африканский остров), произнёс с наигранным пафосом: «Да здравствуют Австрия, где я родился! Да здравствует Германия, которой я служил! Да здравствует Аргентина, где я жил! И я благословляю свою семью, с которой вскоре воссоединюсь. Я был вынужден повиноваться закону войны и моему флагу». Израильская разведка «Массад» выкрала Эйхмана из Буэнос-Айреса, где он скрывался от правосудия пятнадцать лет, и Верховный трибунал Израиля в Иерусалиме приговорил его к смертной казни через повешение за преступления против евреев и человечности. Для приведения приговора в исполнение Израиль ввёл на один день смертную казнь. Повешение состоялось в специальной камере на третьем этаже тюрьмы «Рамла», откуда на время были «выселены» все заключённые. Эйхман отказался надеть капюшон на голову, после чего три палача, скрытые за занавесками, нажали на рычаги, один из которых и открыл крышку люка. Это был первый в Израиле смертный приговор. Труп Эйхмана был тайно кремирован, «пепел собран в молочный бидончик, попавшийся под руку», и развеян в нейтральных водах Средиземного моря, в точке, координаты которой до сих пор засекречены. На следующий день Израиль вновь отменил смертную казнь.
Не в пример своим министрам, бесноватый ефрейтор АДОЛЬФ ГИТЛЕР, прежде чем свести счёты с жизнью, буркнул: «Немцы недостойны своего вождя». И это были последние слова, которые нация услышала от своего фюрера. До этого, за тридцать шесть часов до смерти, он обручился с Евой Браун. Церемония проходила в нижнем этаже бункера, под развалинами Рейхсканцелярии, а провёл её совершенно неизвестный человек, некто Вальтер Вагнер, одетый в партийную униформу. После обручения, когда служанка поздравила новобрачную, ЕВА БРАУН сказала ей: «Ты спокойно можешь называть меня фрау Гитлер», отдала ей обручальное кольцо и свадебное платье и вслед за Гитлером проследовала в его личные покои. На новобрачном был новый, с иголочки, полевой мундир с Железным крестом за французскую кампанию в Первой мировой войне. На Еве — вечернее тёмно-синее платье с белыми рюшами и лучшие украшения. В спальне, где на патефоне крутилась её любимая пластинка «Ярко-красные розы», «молодые» присели на диван, Ева, поджав ноги, — с портретом Фридриха Великого и фотографией матери Гитлера на столике перед ними. Молодые только пригубили токайского вина, когда внезапно в коридоре раздался торопливый топот ног — это бежала Магда Геббельс, растрёпанная, с вытаращенными глазами. Она остановилась и забарабанила кулаками в закрытую дверь. Дверь распахнулась, и она ворвалась в комнату с невнятным бормотанием… Гитлер привстал с дивана и указал ей на дверь: «Вон!» Фрау Геббельс постаралась выдавить из себя какие-то торопливые слова. «Вон!!!» — закричал Гитлер опять. И это были его самые последние слова. Вскоре из-за дверей раздался выстрел, прозвучавший в тесном пространстве бункера, но мало кто обратил на него внимание — на верхнем этаже фюрербункера шла беспробудная попойка. Только Харальд Геббельс, который играл с сёстрами в соседнем отсеке, поднял голову и радостно сказал: «В самое яблочко!» И то: Гитлер выстрелил себе в правый висок из личного тяжёлого «вальтера» калибра 7,65 миллиметра. По другой же версии, это Ева Браун, молодая жена, верная и милая супруга, застрелила своего мужа из его же пистолета, однако уже в левый висок, после чего покончила с собой, раскусив ампулу с цианистым калием. По третьей версии, Гитлер выстрелил себе то ли в рот, то ли под подбородок. Так или иначе, это случилось вскоре после трёх часов пополудни, 30 апреля 1945 года. Передовые части Красной Армии находились в пятистах метрах от Рейхсканцелярии, а Знамя Победы уже больше часа развевалось над поверженным Рейхстагом в центре Берлина. Говорят, что, узнав о самоубийстве Гитлера, Сталин будто бы сказал: «Как вор, как проигравшийся игрок, сбежал он от суда народа». И всё же мечта Евы о великой любви осуществилась. Не совсем так, как она мечтала, но её конец соответствовал всем тевтонским легендам о романтической любви: молодожёны умерли в один день и вместе.
Адмирала, сэра УОЛТЕРА РЭЙЛИ, который был славен дерзкими пиратскими налётами на колонии испанцев в Америке и который завёз табак в Англию (это ему сказала королева Елизавета Первая: «Я видела многих мужчин, обративших своё золото в дым, но вы первый, кто обратил дым в золото», а Яков Первый приговорил его за это к смертной казни); так вот, сэра Уолтера Рэйли рескрипт о смертной казни застал ещё в постели. Он доспал, неторопливо оделся и, как всегда, подтянутый и собранный, вышел из дому. В дверях его встретил брадобрей Питер: «Сэр, мы ещё не завивали вашей головы сегодня». — «Пускай её причешет тот, кто её возьмёт. А ты поторопись занять удобное место у эшафота, так как там будет сегодня полно народу. Что касается меня, то я себе место там уже обеспечил». Поднявшись на помост, он попросил палача в красном колпаке дать ему потрогать лезвие топора и с улыбкой обратился к толпе зевак: «Лекарство, которое мне сейчас дадут, острое на вкус, но зато помогает от любой болезни». Потом положил голову на плаху, но палач сказал, что голова повёрнута не так. «Не беда, как лежит голова, — ответил ему Рэйли. — Было бы сердце повёрнуто правильно». «И где это мы найдём ещё такую голову, чтобы снести её с плеч?» — громко крикнул кто-то из курильщиков табака в толпе. Палач стоял на эшафоте, вальяжно опершись о топор, дымящийся от крови отсечённой головы.
«Отец мой, так ли я держу голову?» — спросил у исповедника фаворит Людовика XIII АНРИ де СЕН-МАР, замешанный в заговоре против первого министра двора, кардинала Ришелье. Минутой ранее он взошёл на эшафот на площади Терро в Лионе, по доброй воле встал на колени перед плахой, крепко обхватил её руками и положил на колоду голову. И, обратившись уже к палачу, который стоял рядом, но ещё не вынимал топор из мешка, спросил того: «Чего же ты ждёшь, почему медлишь?» Лёгкую, игристую весёлость французов не омрачал даже эшафот.
Убийца, поджигатель и вор по имени ТЭПНЕР поднялся по лестнице на эшафот с виселицей на нём, взглянул на лондонского палача низшего разряда Рукса, который дрожал не меньше самого приговорённого к смертной казни (ему ещё не приходилось никого вешать), и тихо спросил у помощника шерифа: «А сумеет ли он как следует сделать своё дело?» — «Будьте спокойны, — заверил его помощник шерифа. — Ещё как сумеет!» И тот действительно сумел — он вешал несчастного Тэпнера целых двенадцать минут!
«Герберт, причешите меня сегодня получше, хотя голове моей недолго оставаться на плечах, — сказал своему слуге сорокавосьмилетний английский король КАРЛ ПЕРВЫЙ СТЮАРТ. — Сегодня день моей второй свадьбы, и я хочу выглядеть, как жених. До наступления ночи я буду обвенчан с Иисусом Христом. И оденьте меня понаряднее». Во вторник, 30 января 1649 года, в Лондоне было морозно, и, одеваясь, Карл велел подать ему две рубашки: «А то стану дрожать от холода, а они ещё подумают, что это от страха. А я смерти не боюсь. Она для меня не страшна. Я готов». Около десяти утра за ним пришёл полковник Геккер: «Ваше величество, пора. Завтрак подан». — «Я не хочу есть», — ответил король. «Но не умирать же на пустой желудок», — удивился полковник. «Ваша правда». Карл выпил на дорогу стакан красного вина, заел его куском ржаного хлеба и сказал полковнику: «Идите, я следую за вами». Обитый чёрным сукном свежесрубленный эшафот был покрыт белоснежным слоем выпавшего за ночь снега (цвет невинности?). Карл ступил на него так, словно оказывал великую милость двум палачам. Оба, в матросских костюмах, масках на лице, париках и с бутафорскими накладными бородами, стояли у плахи с воткнутым в неё топором. Один из них попросил короля убрать под шапочку развевавшиеся на ветру седые волосы. Карл повиновался: «Оставляю сию тленную корону ради обретения нетленного венца от Бога за правду». Потом снял камзол, отдал епископу Джексону свои карманные часы и звезду ордена Подвязки и обратился к толпе: «Я ухожу из продажного царства в царство неподкупное, где не будет тревог… тревог… тревог… никогда на свете…» Потом сказал палачу с седой бородой: «Поставьте плаху потвёрже, чтобы мне не было больно. И рубите по моему знаку», после чего опустился на колени и положил голову на колоду таким образом, чтобы собравшиеся ротозеи увидели его в профиль, как на золотых гинеях и соверенах с его изображением. «Remember!» (Запомните!) — крикнул он своим подданным, «доброму народу Англии», одинаково равнодушному и к его судьбе, и к судьбам страны. В толпе смеялись, говорили о делах, о погоде, о холоде, о ценах на хлеб. Топор упал, голова короля отлетела с первого удара. Палач поднял её и прокричал: «Вот голова государственного преступника!» Люди бросились к эшафоту, чтобы смочить свои платки кровью: это приносит счастье, согласно поверью. Назавтра роялисты пришили голову короля к туловищу и погребли его в склепе Виндзорского замка. На гроб прибили серебряную пластинку с простой надписью: «Король Карл. 1649». В соседней таверне «Телячья голова» пили по этому случаю красное вино из телячьего черепа. На полях своей книги «Eikon Basilika» («Королевский портрет») Карл оставил последние рукописные слова: «Уж коль скоро мне суждено принять мученическую смерть, подобную смерти Нашего Спасителя, то это ничего более, как рядовая смерть, коронованная мученичеством». Король-мученик, Карл и искал мученичества. Своей смертью он спас монархию.
