ТОМАС КАРЛЕЙЛЬ, выдающийся мыслитель, историк, философ, публицист, переводчик Гёте, прежде чем впасть в глубокое сонное забытьё, испросил себе бренди с содовой водой и сигару, с удовольствием попыхтел ею, после чего его племянница услышала, как её прославленный дядя сказал самому себе: «Так вот она, смерть-то… Ну-ну!» Было бы чему удивляться ему на 87-м году жизни! А незадолго до этого, когда старика хотел навестить принц Уэльский, он отказал ему: «Я слишком стар. С таким же успехом принц сможет полюбоваться моим бедным старым телом уже после смерти. А мне давно пора, давно!» Сын каменщика, возведший труд в религиозный догмат, Карлейль и после кончины пожелал остаться среди каменщиков и земледельцев на деревенском кладбище, подле могил отца и матери.
«Так это и есть ваше небо? — вырвалось у ФРИДРИХА фон ШИЛЛЕРА. — Так это и есть ваш ад?» Великий поэт Германии, «немецкий Шекспир», умирал в собственном доме на Эспланаде в Веймаре. Накануне он со своей свояченицей Каролиной был в театре и сидел в ложе во власти мучительного озноба. Тогда его срочно увезли домой. У него начался жар и бред, и он сплошь и рядом изъяснялся теперь на латыни: «Judex!» И лишь однажды, изнемогая от боли и удушья, поэт прошептал: «Ты, иже еси на небеси, — избавь меня от долгих страданий!» Каролина подала ему бокал шампанского и спросила, как ему можется. «Да всё лучше, всё веселее делается на душе!» — ответил романтический бунтарь и апостол свободы, выпивая вино. А потом, обернувшись к жене Шарлотте, на коленях стоящей у его постели, протянул ей руку и прошептал: «Милая ты моя, хорошая…» Последняя нить фитиля поглотила последнюю каплю масла. При смертном одре Шиллера не было ни одного духовного лица. Нет, это не была христианская смерть, но, безусловно, смерть христианина. Прослышав о смерти поэта, Николай Васильевич Гоголь заметил своей подруге Смирновой-Россет: «Да когда он догадался, что был немцем, так с горя и умер. А вы-то думали, отчего он умер?»
А известный писатель ДМИТРИЙ СЕРГЕЕВИЧ МЕРЕЖКОВСКИЙ, прежде чем умереть, выкурил в столовой, на диване, потушив свет, последнюю папироску, которую почему-то называл «папиросой надежды». Около часа ночи он ушёл к себе в спальню, а перед сном к нему зашла попрощаться жена, модная в своё время поэтесса Зинаида Николаевна Гиппиус, и они продолжили начатый накануне разговор о России. «Мы с тобой по-разному её любим, — сказал он ей. — Я, как Блок. Помнишь: „Но и такой, моя Россия, ты всех краёв дороже мне“. Ты этого, Зинаида, не понимаешь. Но это — ничего». И это были его последние слова. Рано утром, а это было воскресенье, 7 декабря 1941 года, горничная, пришедшая в их парижскую квартиру в доме № 11-бис на авеню дю Колонэль Боннэ, нашла писателя без сознания, сидящим в соломенном кресле возле потухшего камина. На каминной полке стояла чашка с недопитым чаем, лежали носовой платок, щётка и гребень. Вызванный доктор констатировал «кровоизлияние в мозг». Через полчаса после его ухода Дмитрий Сергеевич умер, не приходя в сознание. Его похоронили на русском кладбище под Парижем.
Или как король Франции ЛЮДОВИК ШЕСТОЙ ТОЛСТЫЙ. «Да, у каждого ремесла, и у моего тоже, есть свои опасности», — философски заметил он, когда наёмный убийца выпустил ему кишки сапожным ножом.
Или как английский король ВИЛЬГЕЛЬМ ЧЕТВЁРТЫЙ, весёлый, невоздержанный во всём и довольно неумный отец десяти незаконнорождённых детей. «Доктор, я знаю, что умираю, — бодро поприветствовал он своего врача Чемберса. — Но мне бы хотелось дожить до следующей годовщины битвы при Ватерлоо». Разговор шёл как раз в День Ватерлоо. Король сидел в огромном кожаном кресле, потому что уже не мог лежать. С медицинской точки зрения было вообще невозможно объяснить, почему он ещё жил. «Но уж коль скоро вы не можете подлатать меня основательно, — продолжал „несносный пациент“, — то дайте мне шанс протянуть хотя бы этот день и увидеть закат». — «Ваше Величество увидит ещё много закатов», — ответил доктор, как и приличествует доктору отвечать умирающему. «Ну, тогда совсем другое дело», — заключил Уильям. Исключительно силой воли он продержался весь день. Последние связные слова король обратил к своему слуге: «Я забыл попрощаться с тобой, Тейлор…»
Или как флорентийский философ НИККОЛО ди БЕРНАРДО деи МАКИАВЕЛЛИ, один из самых выдающихся умов эпохи Возрождения. Даже на смертном одре, страдая от сильных болей в голове и желудке, автор «Государя» и «Рассуждений» не оставил своей вечной манеры балагурить. На вопрос одного из родственников, присутствовавших в его спальне: «Где бы вы хотели оказаться после смерти?» — он ответил: «Я скорее предпочту пойти в ад и толковать там о государстве с благородными душами, чем быть в раю с нищими духом». Эта страсть превращать любое событие в предмет игры ума сопровождала его всю жизнь. Последние слова «апостола силы», мессера Макиавелли, послужили непосредственным поводом для внесения папой Павлом Четвёртым его работ в «Индекс запрещённых книг» (это было в 1559 году). «Для такого великого человека не найдётся достойной эпитафии», — сказал кто-то из его друзей.
Или как величайший поэт-сатирик Англии, законодатель литературных вкусов, АЛЕКСАНДР ПОУП, отходящий в мир иной на своей шикарной вилле в окружении друзей-поэтов: «И вот я умираю с доброй сотней симптомов великолепных болезней».
Или как АЛЕКСАНДР ИВАНОВИЧ ГУЧКОВ, председатель царской Государственной думы (1910–1911) и военный министр первого состава Временного правительства России. Умирая в парижской частной клинике Мирабо, в палате, заваленной грудами книг, газет, рукописей и писем, Александр Иванович балагурил перед ошеломлёнными родными и близкими: «Она приближается, я вижу её. Она приближается прыжками. Но это не прыжки тигра, которые страшны. Нет, это прыжки скорее кошачьи, нисколько не страшные, даже несколько комичные…»
Или как великий российский флотоводец, полный адмирал, академик и сенатор ДМИТРИЙ НИКОЛАЕВИЧ СЕНЯВИН, «гроза» Оттоманской Порты, герой Дарданелл и Афона, который шутил на краю могилы: «Отродясь не пил воды, а вот помираю от водянки». Ему были оказаны не просто воинские почести, а честь неслыханная: сам государь император Николай Павлович командовал взводом, провожая адмирала в Александро-Невскую лавру.
Или как великий русский актёр ПЁТР АНДРЕЕВИЧ КАРАТЫГИН. Он умирал во время жестокого петербургского наводнения 1879 года, когда невские волны уже хозяйничали на лестнице его дачи на Каменном острове. Был он по-прежнему весел, разговорчив и шутлив, самый голос не изменял артисту — ему было приятно вызвать улыбку на лице собеседника. На замечание одного из близких своих знакомых: «Да вы и не исхудали вовсе» — он с улыбкой ответил: «Если у меня водянка, то мудрено иссохнуть!..» Другому посетителю на его ободряющие слова: «А вы, оказывается, воскресли» — сказал в рифму: «Нет, всё сижу на том же кресле». Перед возвращением в Петербург артист долго смотрел в окно на мокрый осенний сад: «Прощай, мой милый, тихий уголок, моё гнёздышко! Спасибо за минувшее, безвозвратное время!» Потом позвал одного из сыновей: «Пора мне на покой… Не Мафусаилом же мне быть! Пора, пора…»
Или же как наш весёлый поэт САША ЧЁРНЫЙ, он же АЛЕКСАНДР МИХАЙЛОВИЧ ГЛИКБЕРГ, «еврей из Одессы, безнадёжный пессимист». «Ну, какая же я шляпа!» — с улыбкой признался он жене, Марье Ивановне, сестре милосердия. Его хватил солнечный удар во время лесного пожара на соседней ферме, в окрестностях дачного поселка Ла Фавьер (это на юге Франции), где Чёрные жили и куда Саша, конечно же, прибежал одним из первых. Летом он всегда носил старинное соломенное канотье, в котором даже купался, а тут впопыхах где-то обронил его и тушил огонь с непокрытой головой. Почувствовав себя дурно, он вернулся домой и слёг в постель. «Как же это я прошляпил!» — ещё раз пожаловался он жене, которая его же и пользовала. «Как же это я опростоволосился!» И тихо после этого умер.
