«Все мы отправимся на небеса, — поправил Жоржа Клемансо английский художник ТОМАС ГЕЙНСБОРО. — И Ван Дейк составит нам компанию». Накануне известный пейзажист обедал с Ричардом Шериданом. Тот был, как всегда, в ударе, но Гейнсборо сидел молча, подавленный, и никакие шутки и остроты драматурга не могли его развлечь. «Вот, вы не смейтесь, а послушайте меня, — неожиданно попросил он. — Я скоро умру — я знаю, я чувствую… Но мне это безразлично. Меня тяготит вот что: у меня много знакомых, но мало друзей. А мне хочется, чтобы хоть один стоящий человек проводил меня до могилы. Я хочу вас попросить об этом. Придёте ли вы? Да или нет?» Шеридан едва подавил улыбку, когда выразил своё согласие. Гейнсборо «просиял, как солнышко на одном из своих пейзажей», и весь оставшийся вечер блистал остроумием и шутками. Но на завтра, действительно, простудился, почувствовал озноб и слёг в своём шикарном особняке «Шомберг Хаус» в центре Лондона. «Меня беспокоит, что я не смог полностью обеспечить будущее своих дочерей», — говорил он жене. Скупая Маргарет утешила мужа: «Я уже много лет припрятывала твои деньги, которые валялись где не попадя». — «Спасибо, — сказал ей Гейнсборо. — А то я всё удивлялся, куда это они деваются». И прошептал: «Все мы отправимся на небеса…»

Знаменитый художник-маринист, действительный статский советник и сановник ИВАН КОНСТАНТИНОВИЧ АЙВАЗОВСКИЙ (ОВАНЕС АЙВАЗЯН) в 5 часов вечера вернулся домой из своего имения в крымской деревушке Шах-Мамай под Феодосией. А через пару часов, проводив жену Анну Никитичну с её сестрой на вокзал, пешком отправился к своим родственникам Мазаровым, где играл в карты, «загибая даму на пе», много шутил и рассказывал о своей работе над полотном «Взрыв турецкого корабля». «Завтра непременно закончу», — пообещал он хозяевам. После вечернего чая, часу в двенадцатом, Иван Константинович, совершенно здоровый, бодрый и довольный выигрышем, поехал к себе домой, в известный всей Феодосии дом-дачу. Во втором часу ночи его заспанный лакей услышал звонок и поднялся к хозяину в спальню. Тот лежал поперёк кровати почти без признаков жизни, судорожно сжимая в кулаке сонетку звонка, «словно бы это было лодочное весло». На столе лежало мокрое полотенце-компресс. Приехавший доктор уже ничего не мог поделать и лишь услышал, как в какой-то миг художник вдруг вскрикнул: «Отплываем…»

Отправился в своё последнее плавание и английский поэт ПЕРСИ БИШИ ШЕЛЛИ. В час пополудни 8 июля 1822 года его небольшая яхта «Дон Жуан», названная так в честь героя поэмы лорда Байрона, вышла из Ливорнского порта в Лигурийское море и через полчаса попала в полосу жесточайшего шторма. Капитан парусника, оказавшегося поблизости, предложил Шелли взять его к себе на борт. «Ваша яхта не выдержит бури!» — крикнул он ему в рупор. И услышал в ответ: «У нас всё в порядке!..» Через десять дней море выбросило на берег тело Шелли, по-мальчишески тощее. Вода и рыбы не пощадили его, но сохранилась одежда, а в карманах жакета остались книги — томик Софокла и открытая, перегнутая пополам книжка стихов Джона Китса, его закадычного друга. Вопреки христианской традиции тело Шелли было сожжено на берегу в присутствии жены Мэри, Байрона и нескольких друзей, а пепел захоронили рядом с могилой Китса на кладбище в Риме, под старой Римской стеной. Кто-то вспомнил, что перед отплытием из Ливорно Шелли будто бы сказал: «Если „Дон Жуан“ будет тонуть, я отправлюсь на дно вместе с ним, как часть его груза». А ещё ранее он встретил на террасе дома своего двойника, что, по английским поверьям, считается несомненным знамением скорой смерти.

«Ну, я должна отбыть, — произнесла вслух американская поэтесса ЭМИЛИ ДИКИНСОН. — Туман уже рассеивается…» Вот как поэтические натуры излагали свои сокровенные мысли на смертном одре!

Потомок польских оккупантов эпохи «смутного времени», автор первой русской национальной оперы, на тему польской оккупации, МИХАИЛ ИВАНОВИЧ ГЛИНКА перед своей последней поездкой за границу, в Германию, по старому русскому обычаю, присел на дорожку с другом Владимиром Стасовым и сестрой Людмилой Шестаковой. Они проводили его за шлагбаум Петербурга у городской заставы. Там Глинка вышел из почтовой кареты, горячо расцеловался с сестрой и обнялся с другом. Потом отошёл в сторонку, плюнул на землю и сказал: «Когда бы мне больше не видеть этой гадкой страны!» И его желание, увы, исполнилось — он скончался в Берлине. Тридцатого января 1857 года в королевском замке давали ежегодный придворный концерт, на котором, по повелению кайзера Пруссии, Фридриха Вильгельма, исполнялась сцена из «Руслана и Людмилы», а актриса Вагнер пела арию Вани из оперы «Жизнь за царя», мысль написать которую пришла Глинке именно в Берлине. Выйдя из жаркой концертной залы на трескучий мороз, композитор сильно простудился и слёг в постель у себя на Marienstrasse, в доме № 6. Когда на следующее утро в его комнату вошла служанка в белом накрахмаленном фартуке и белом чепце, он уже в полубреду воскликнул: «Всё белое… Вот и стены, и снег за окном! Не правда ли самый-самый скучный цвет — белый?» А потом добавил почему-то по-французски: «Jʼai toujours été maltraité moralement» («Ну, никогда мне не везло»). Перепуганная насмерть служанка послала за доктором. Перед самой смертью Глинка попросил профессора Дена, своего давнишнего учителя: «Отошлите мои новые фуги в Петербург, к моей компании братии, и переправьте туда же, к сестре, все мои вещи. Но только не халат. (Чем сильно удивил немца, тоже прижимистого и партикулярного.) Из этого халата, по ветхости, уже нельзя сделать никакого употребления». Когда служанка вошла к нему на следующее утро с большой чашкой его любимого чая с миндальным молоком, Глинка лежал без признаков жизни, прижимая к губам маленький образок, благословение матери. Профессор Ден поставил на его могиле на лютеранском кладбище памятник из силезского мрамора со словами: «Michail von Glinka. Kaiserlicher russischer Kapellmeister».

Утром 26 апреля 1731 года в комнату своего постояльца, мистера Луси, вошла миссис Брукс Гаррисон, хозяйка домика с пансионом, что на Канатной аллее, рядом с Передней улицей в Лондоне. Увидев, что её жилец, год назад въехавший к ней и представившийся пивоваром из Кента, сидит, уткнувшись лицом в стол, она уронила на пол поднос с завтраком и завизжала. Мистер Луси, аккуратный старичок в завитом парике, крепко сжимал в руке гусиное перо, рядом лежал исписанный беспорядочными строками лист бумаги. В открытой шкатулке для бумаг миссис Гаррисон нашла незапечатанное письмо некоему Генри Бейкеру: «…Нет, чувствую, что путешествие подходит к концу… Желаю вам в опасном плаванье по жизненному маршруту свежего ветра и прибытия в порт вечного назначения безо всякого шторма…» Письмо было подписано: «Ваш несчастный ДАНИЭЛЬ ДЕФО». Вызванный доктор констатировал, что душа «мятежного корсара», автора по-настоящему первого английского романа, известного во всём мире «Робинзона Крузо», отлетела ещё до рассвета. Спасаясь от преследования кредиторов, Дефо спрятался в самом сердце Сити, в приходе святого Эгидия, всего в двухстах метрах от тех мест, где увидел свет семьдесят лет назад. И умер не в бедности и не в безделье, но в заброшенности, умер без сознания, в забытьи, от летаргии или полной изношенности организма. Потерпевший жизненное кораблекрушение моряк отправился в последнее своё плавание к не открытому ещё острову. В кладбищенской книге он был ошибочно записан как «мистер Дюбо».

«Хорош, хорош анекдот, ничего не скажешь, — расхохотался в постели умирающий английский поэт АЛЬФРЕД ЭДУАРД ХАУСМАН. — И уже завтра я буду рассказывать его на Небесах, на Золотом Крыльце». Лечащий доктор только что рассказал ему свежий «сальный» анекдот: «Приходит к врачу недотёпа фермер и спрашивает…»