Умирающий «Первый гражданин Великобритании» СЕСИЛ ДЖОН РОДС, бывший премьер-министр Капской колонии, перечитывал на одре — и в который уж раз! — сочинение римского императора Марка Аврелия «Наедине с собой», книгу, с которой он не расставался со школьной скамьи. Сидевший подле него банкир Льюис Мишелл вдруг услышал, что Родс напевает простенькую песенку, которую, возможно, слушал в детстве, сидя на коленях у матери. А потом пробормотал: «Так мало сделано, так много ещё надо совершить!» Мало? Сын бедного викария, Сесил Родс стал «бриллиантовым и золотым королём» и финансовым магнатом, именем которого названа страна Родезия, на территории которой уместились бы пять его родных Англий. А ему всё мало! Он жестоко простудился в море, на пути из Лондона в Кейптаун, да ещё во время шторма несколько раз падал на палубе и в своей роскошной каюте, а потом и в штурманской рубке, где ему устроили постель на столе. Когда пароход бросил якорь в гавани, Родс уже умирал. Его поместили на узкой веранде небольшого коттеджа под цинковой крышей поблизости от моря, в пригороде Кейптауна, Мёйсенберхе, и вокруг него суетились с перекошенными лицами друзья, домашние, священник, нотариус, сиделка с судном в руках, ожидая конца. И донёсся до них лишь слабый хрип и невнятно произнесённые прерывающимся голосом слова: «Переверните меня…» И его перевернули. И на этом закончилась земная эпопея завоевателя, «Наполеона Южной Африки», идола своего поколения, кумира Редьярда Киплинга и Артура Конан-Дойла. Его похоронили в Родезии, на скалах Матопо и написали на камне: «Здесь покоятся останки Сесила Джона Родса». Даты жизни, по его просьбе, не обозначили — Родс считал это излишним. «Меня будут помнить четыре тысячи лет», — говаривал он. И ведь помнят же!
Английский писатель ДЭВИД ГЕРБЕРТ ЛОУРЕНС, автор скандально известного романа «Любовник леди Чаттерлей», читал на смертном одре биографию Колумба. Он только что сбежал из альпийского туберкулёзного санатория Ad Astra, «похожего на затрапезную гостиницу», где не пожелал умереть, и поселился на вилле Робермон в небольшом, утопающем в виноградниках городке Ванс, что на юге Прованса. Жену Фриду он неожиданно для неё попросил: «Не оставляй меня. Не уходи». И она сидела с книгой возле его постели, к которой он обычно не позволял ей подходить. Незадолго до вечернего чая он вдруг сказал ей: «У меня должно быть температура. Кажется, начинается бредовая горячка. Поставь мне градусник». А потом, когда она горько расплакалась, приказал ей тоном, не терпящим возражений: «Не плачь. Но мне нужен морфий». Фрида послала дочь Барбару за его английским доктором Эндрю Морландом, и тот сделал Лоуренсу укол. «Мне лучше теперь, мне лучше, — обрадовался он. — А если бы я мог пропотеть, было бы ещё лучше». И в качестве гонорара подарил доктору подписанный экземпляр «Любовника леди Чаттерлей». А потом умолял жену: «Держи меня, держи меня крепче… Я не знаю, где я… Я не знаю, где мои руки… Где я?..» Дыхание «жреца любви», как звали писателя преданные почитательницы из его родного Ноттингемшира, становилось всё спокойнее и спокойнее, и в 10 часов вечера, в понедельник, 2 марта 1930 года нить жизни Дэвида Лоуренса оборвалась, оборвалась в День святого Давида. Последними его словами стало обращённое к жене обвинение, правда, незаслуженно оскорбительное: «Фрида, это ты убила меня…»
И НИКОЛАЮ АНДРЕЕВИЧУ РИМСКОМУ-КОРСАКОВУ тоже был нужен морфий. «Впрысните мне морфий и камфору», — попросил он сыновей. Композитор только что с палкой в руке, в люстриновом пиджачке и синей кепке, с любимым пойнтером Рексом, очень медленным шагом обошёл свой любимый сад в Любенске. Это в Лужском уезде. Несмотря на запрещение доктора и на уговоры домашних, он много гулял по этому саду. «Простился со всеми», — говорили потом служащие усадьбы. Стоял чудесный июньский день, весь сад был в цвету и напоён благоуханием, но к вечеру в воздухе запахло грозой. После вечернего чая Николай Андреевич, не присаживаясь, поиграл на рояле, а затем, считая ступеньки и останавливаясь на каждой из них на пять минут по часам, поднялся к себе в спальню. «Михаил, ты знаешь, что Гершельман (московский генерал-губернатор. — В. А.) против постановки моего „Золотого петушка“? — спросил он по дороге сына. — И уже поспешил сообщить об этом цензору. Как тебе это нравится?» В спальне он сел около кровати в кресло, мучительно тяжело дыша. Сыновья сделали ему укол, потом — другой, а жена, Надежда Николаевна, согрела ноги в шайке с горячей водой. Неожиданно за окнами раздался короткий, но сильный удар грома, а в ставни ударили шумные струи начавшегося ливня. И под рёв разгулявшейся непогоды великий композитор отдал богу душу. Было три часа ночи 8 июня 1908 года.
Корнет НИКОЛАЙ ОБОЛЕНСКИЙ из Северо-Западной армии генерала Юденича, выстроил свой эскадрон в каре, подал команду «Сабли наголо!» и повёл его в атаку в сторону Пулковских высот. Вёл, однако, недолго. Пулемётная очередь скосила его. Две пули пробили грудь юного корнета, третья ударила его в горло. Он упал с лошади и, хватая ртом воздух, захлёбываясь кровью, задыхаясь и теряя сознание, пробормотал на руках хорунжевого Мазепы: «Этого не может быть…» Он ошибся. Ещё как может!
Сам же генерал от инфантерии НИКОЛАЙ НИКОЛАЕВИЧ ЮДЕНИЧ умер не от боевых ран на поле боя, а от неизвестной болезни в клинике мадам Глудзевской в Ницце. И перед смертью слабым голосом попросил генерала Масловского: «Евгений Васильевич, прочтите мне что-нибудь из вашей книги (речь идёт о книге „Мировая война на Кавказском фронте“. — В.А.), лучше бы про Эрзерумскую операцию». Ещё бы! Как не послушать! Ведь эту книгу Масловский, бывший генерал-квартирмейстер Кавказской армии, написал едва ли не под диктовку самого Юденича, бывшего Главнокомандующего Кавказским фронтом. И под негромкое, убаюкивающее чтение генерала Масловского генерал Юденич, главнокомандующий белыми силами Северо-Западного района, «герой» провалившегося похода на Петроград, тихо скончался.
Утро 9 августа 1975 года ДМИТРИЙ ДМИТРИЕВИЧ ШОСТАКОВИЧ, «Бетховен нашего времени», начал на больничной койке с прозы Антона Чехова, но сам читать уже не мог и попросил почитать жену, Ирину Антоновну. И слушал «Анну на шее» и «Унтера Пришибеева». Потом пришёл пианист Яков Флиер, который лечился в той же больнице, и развлекал его анекдотами о музыкантах, и Шостакович много над ними смеялся. Вскоре после полудня Ирина Антоновна уехала в город за покупками, и с композитором осталась лишь одна сиделка. Где-то в половине шестого Шостакович почувствовал себя плохо. Последними словами, которые ему удалось произнести, были: «Мне душно…» Этому предшествовала потеря сознания. Агония длилась 14 минут, а в половине седьмого вечера наступил конец, наступил ровно через 33 года после первого исполнения его Седьмой, так называемой Ленинградской симфонии, в осаждённом нацистами городе.
А бывший премьер-министр Великобритании АНТОНИ ИДЕН, лорд Эйвон, которого срочно, самолётом Королевских ВВС, доставили после неожиданного вторичного приступа из Флориды в его загородный дом в провинциальной Англии, попросил жену и сына: «Я хочу напоследок полюбоваться французскими импрессионистами. Принесите-ка мне сюда лучшие полотна из моей коллекции». И холодным январским днём он наслаждался солнечными пейзажами Прованса и Шампани. Лучше и не придумать: в самые трудные дни его премьерства картины становились Идену утешением. Потом он сказал: «Ну, и хватит… Всё…», повернулся к стене и провалился в небытие.
«Вот и всё!.. Вот и всё!.. Вот и всё!..» — с улыбкой повторял французский автомобильный фабрикант АНДРЕ СИТРОЭН, спускаясь по чёрной лестнице на заводской двор. Здесь, на набережной Жавель в Париже, он решил принять последний парад машин, произведённых им с 1919 года. И охранник завода, стоявший на проходной, с удивлением слушал человека, которого все здесь называли — полушёпотом, с оглядкой — «тот господин»: «Чушь! Главное — держать спину и не оборачиваться». Охранник ещё не знал, что его хозяин только что потерял всё своё состояние, а вместе с ним и кресло руководителя предприятия. И почтительно слушал его слова, ни к кому, собственно, не обращённые: «Не останавливаться. Только не останавливаться». Андре Ситроён не остановился. Остановилось его сердце…
