В нарядном белом платье, украшенном чёрными лентами, и атласных туфельках почти взбежала на эшафот «девка ГАМИЛЬТОН», известная камер-фрейлина, юная метресса Петра Первого, больше известная в России как МАРЬЯ ДАНИЛОВНА ХАМЕНТОВА. Была она приговорена к смертной казни за убийство своего ребёнка, понесённого ею, говаривали, то ли от самого царя, то ли от царского денщика Орлова. Государь поднялся на помост вслед за нею, и Гамильтон бросилась перед ним на колени: «Ваше величество, помилосердствуйте, не велите казнить, я безвинна». И все присутствовавшие при этом уверились, что сейчас-то на эшафоте разыграется долгожданный спектакль: в последнюю минуту Пётр сменит гнев на милость и пощадит свою метрессу, в которой «красота помолвлена с гордыней», и с которой «он раньше лёживал», и которая «имела от него много нарядов, соболей и каталась в аглицкой карете». И точно — царь подошёл к ней, обнял, шепнул что-то и поцеловал. Потом подошел к палачу и что-то тихо сказал ему на ухо. Народ взвыл от радости: вот оно, сейчас увидим, что меч безвинную голову не сечёт — впервые в нашей истории заплечных дел мастер держал в руках не топор, а меч. Палач проводил Марью на плаху и… единым ударом отсёк ей голову, которую Пётр поднял за волосы и поцеловал в мёртвые, но ещё тёплые губы. И велел поместить её в склянку с хлебным вином и отправить в кунсткамеру.
«Подкрасьте мне губы», — попросила донья КАЭТАНА, герцогиня АЛЬБА, отравленная, по словам знающих людей, своей соперницей и увековеченная великим художником Испании, «одиноким гигантом» Франсиско Гойя на многих полотнах, в том числе и на «еретическом» полотне «Маха обнажённая».
«Пожалуйста, немножко меня подмажьте, когда я умру», — попросила подруг смертельно больная, «страшно старая и совсем прозрачная» поэтесса ЗИНАИДА НИКОЛАЕВНА ГИППИУС и, сказав это, провалилась в глубокий обморок. А когда очнулась, призналась им: «Последняя моя мысль перед тем, как потерять сознание, была: „Слава Богу — конец!“ А первая мысль, когда я пришла в себя: „Какая скука! Опять начинай всё сначала…“» Некогда «декадентская мадонна», «белая дьяволица», «неистовая Зинаида», а теперь «сгорбленная, вылинявшая, полуслепая ведьма из немецкой сказки», она всё же умудрилась нацарапать перед смертью в своём дневнике — левой рукой, поскольку правая уже отнялась: «… Я стою мало. Как Бог мудр и справедлив». Две слезы скатились по её щекам, и она закрыла глаза. Было 3 часа 33 минуты пополудни воскресного дня, 9 сентября 1945 года. Её гроб опустили на гроб мужа, писателя Дмитрия Мережковского, на русском кладбище под Парижем.
«Не найдётся ли у вас случаем английской булавки?» — спросила удивлённого коменданта тюрьмы английская медсестра ЭДИТ КАВЕЛЛ, пленённая немцами и приговорённая ими к смертной казни — якобы за шпионаж. Шёл второй год Первой мировой войны, и Кавелл помогала раненым английским солдатам бежать из плена через линию фронта. Когда её вывели на стрельбище в пригороде оккупированного немцами Брюсселя, она захлестнула подол длинной юбки вокруг щиколоток и пришпилила его тремя английскими булавками: скромная и целомудренная медицинская сестра британской армии даже перед лицом смерти не желала показывать ноги «проклятым бошам». Потом на полях своего молитвенника она написала: «Умерла в 7 часов утра 12 октября 1915 года. Мама, я люблю тебя. Эдит Кавелл». Её последние слова перед расстрелом: «Патриотизма недостаточно; у меня не должно быть ненависти или горечи к кому бы то ни было» выбиты на памятнике, поставленном ей в Лондоне.
Другая английская медсестра, прославленная ФЛОРЕНС НАЙТИНГЕЙЛ, вернулась с Крымской войны полным инвалидом. Сначала отказали ей руки, потом — глаза, потом — память. Ведь на войне ей приходилось быть не только санитаркой, но и поварихой, и матерью-хозяйкой, и посудомойкой, и кладовщицей, и уборщицей. Однажды ночью девяностолетняя героиня проснулась и озадачила сиделку словами: «Неужели это я стояла на этом Малаховом кургане?» — «Вы сознаёте, где вы сейчас?» — спросила её сиделка. «О, да, — ответила Флоренс. — Я стою перед алтарём погибших наших солдат». И со знакомой решительностью старых лет в голосе заключила: «И пока я жива, я буду бороться за их дело».
Автор «Утопии», сэр ТОМАС МОР, одетый в грубое серое рубище своего слуги Джона Вуда и держа в руках красный крест, с трудом шёл из Вестминстера к месту казни на холм против Тауэра. Перед ним несли палаческий топор, обращённый к нему лезвием. Слишком слабый, чтобы подняться на эшафот, он попросил помощника шерифа: «Сэр Эдуард, пожалуйста, помогите мне взойти, а сойти вниз я постараюсь как-нибудь и сам». Когда один из служащих потребовал у него законную дань в виде верхней одежды, он ответил: «Вы получите её, — и снял свой колпак. — Это самая верхняя одежда, которой я располагаю». Потом обратился к палачу: «Соберись с духом, человече, и не бойся делать своё дело. Только вот шея у меня коротковата, так что будь поаккуратнее и не промахнись, чтобы не осрамиться. Это ведь дело твоей чести». И уже в последнюю минуту, став на колени и положив голову на плаху, добавил: «Погоди немного, дай мне убрать бороду из-под топора, её-то незачем рубить, ведь она нисколько не повинна в государственной измене. Казни сердце, но не бороду». Палач хотел завязать ему глаза. «Я сам завяжу», — ответил ему Мор и вынул из кармана заранее приготовленный платок. Писатель-гуманист, поэт, величайший из английских мыслителей Возрождения и бывший лорд-канцлер, не признавший Генриха Восьмого главой англиканской церкви, Томас Мор окончил свою жизнь, как и жил, — с усмешкой на устах.
Бородатый яицкий казак ЕМЕЛЬЯН ПУГАЧЁВ, самозваный «Третий император Пётр» с непокрытою головою кланялся на обе стороны, пока везли его в железной клетке с монетного двора в Кремле, где в продолжении двух месяцев его, прикованного цепью к стене, показывали народу. А поднявшись на высокий помост эшафота на Болотной площади, бросил угрозу в толпу вельмож и сановников: «Всех не переказнишь — будут ещё чёрные бороды!» А потом попросил прощения у народа, собравшегося поглазеть, как его станут четвертовать: «Прости, народ православный! Отпусти мне, в чём я согрубил перед тобою!» Потехи, однако, не вышло: палач «единым взмахом топора» сразу же отсёк ему голову. Останки Пугачёва сожгли и развеяли по ветру на все четыре стороны.
А советская партизанка ЗОЯ КОСМОДЕМЬЯНСКАЯ, стоя на табуретке под виселицей, уже с петлей на шее, почти повторила его слова — теперь уже немецким палачам: «Вы меня сейчас повесите, но я не одна. Нас двести миллионов. Всех не перевешаете. Вам отомстят за меня. Сталин придёт!»
«Друг мой, потрудитесь показать мне, как надобно встать на колени и положить голову на плаху», — попросил палача галантный французский герцог КОНДЕ, поднявшись на эшафот. «Вот так, ваша светлость. Колени раздвиньте, шею вытяните», — охотно объяснил тот. Герцог повиновался и, встав на колени, спросил: «Хорошо?» — «Вы становитесь слишком близко к краю помоста, — заметил палач. — Голова упадёт с эшафота на мостовую». — «О боже, как же я неловок!» — воскликнул Конде. А когда помощники палача наклоняли его на плаху, он попросил: «Осторожнее, не повредите моих не заживших ещё ран». А потом призвал палача: «Рубите же смелее!» Заплечных дел мастер взял да и смело рубанул со всего плеча.
Народный трибун Рима ГАЙ КАССИЙ после поражения в битве при Филиппах приказал одному из своих вольноотпущенных рабов убить себя. Но прежде поинтересовался: «Есть ли у тебя навыки в этом деле?» — «Не совсем, — честно ответил ему тот. — Но раньше я был мясником». — «Тогда у меня к тебе просьба, — предложил Кассий. — Отруби мне голову моим собственным мечом — он у меня хорошо отточен, и именно им я убил Цезаря». Раб, не уверенный в своих силах, тем не менее одним махом отрубил своему господину голову.
