Однажды, а это случилось 20 июля 1900 года, итальянский король УМБЕРТО ПЕРВЫЙ встретил своего тёзку, как две капли воды похожего на него. Мало того, этот двойник Умберто, оказавшийся владельцем скромного рыбного ресторана, и родился-то в один день с королём, и женился в один день с ним на девушке, имя которой было такое же, что и у королевы — Маргерита, — и оба имели по сыну, которых они назвали тоже одинаково — Виктор Эммануил. Король Умберто пригласил ресторатора Умберто встретиться с ним на следующий день во время его посещения города Монцы. Но тот, накануне неосторожно обращаясь с охотничьим ружьём, по случайности застрелился. Король узнал об этом во время своего церемониального проезда по улицам города и сказал сопровождавшим его в карете генералу Понцио Вагиле и мэру Монцы: «Оказывается, не всё совпадает в наших с ним судьбах. Он уже мёртв, а я…» И в этот самый момент на подножку экипажа вскочил некто Гаэтано Бреши, доморощенный анархист из Тоскании, и три раза выстрелил в короля из револьвера — одна пуля ударила его в плечо, другая пробила лёгкое, а третья задела сердце монарха. «Avanti… Вперёд… — успел пробормотать Умберто, уронив голову на плечо генерала. — Кажется, я ранен…» Нет, он был убит. Оказывается, всё совпало в судьбах двух Умберто — короля и ресторатора.

«Друзья! Вперёд!» — гнал в атаку своих однополчан генерал-лейтенант СЕРГЕЙ ЛЕОНИДОВИЧ МАРКОВ, командир Первого Офицерского полка Добровольческой армии. В кожаной куртке и известной белой высокой папахе, он руководил наступлением на железнодорожный мост, которым необходимо было овладеть, чтобы полк мог вырваться из окружения. «Вперёд!» — гнал генерал в бой солдат, размахивая неизменной своей плёткой. И в это время артиллерийский снаряд разорвался рядом с ним, вырвав Маркову плечо и раздробив затылок. Второй Кубанский поход закончился для генерала в грязной глинобитной халупе в станице Шаблиевка. Увидев в углу образ, он прошептал: «Отдайте эту икону Кубанскому полку… Благословите меня ею… Скажите кубанцам, что прежде они за меня умирали, а теперь я умираю за них…»

«Друг мой! — подозвал король Пруссии ФРИДРИХ ВЕЛИКИЙ одного из часовых, стоящих во фронте на так называемой „зелёной“ террасе Потсдамского дворца. — Ходите взад-вперёд! Мне вот легко просидеть здесь в кресле и час, и более. Но вам-то трудно простоять так долго на одном месте». А позднее камер-гусар, стоявший за его высоким вольтеровским креслом, слышал, как король, обложенный подушками, твердил, глядя на солнце: «Скоро, скоро, я к тебе приближусь». Фридрих проснулся ночью и спросил: «Который час?» — «Одиннадцать», — ответили ему. «Хорошо, — сказал он коснеющим языком, — разбудите меня в четыре. Я нынче не работал, завтра будет много дел». Потом попросил лакеев: «Прикройте пса, ведь он дрожит». Любимый его борзой пёс Бишка действительно дрожал в ногах у «выжившего из ума старика», «старого бродячего трупа», который уже выслал вперёд часть своего тяжёлого багажа, и слуги пса укрыли. А через пару часов укрыли саваном и самого короля-полководца, поэта и «философа Сан-Суси» — он умер на простой железной кровати за ширмой, в самой маленькой комнатке Потсдамского дворца. Перед кончиной «старина Фриц» встрепенулся, глаза его блеснули в свете трёх свечей на высоком камине, он приподнялся и сказал знаменитому доктору Циммерману из Ганновера: «Пора заканчивать мне всю эту канитель… Я устал повелевать этими рабами… Я, кажется, утомил Пруссию своим долгим царствованием… Теперь-то я отосплюсь за всю свою бессонную жизнь… О, как легко! Я взошёл на гору… хочу успокоиться…» Голова короля опустилась на грудь, и камер-гусар едва успел подхватить его подмышки. Часы в музыкальной комнате указали роковую минуту — два часа двадцать минут пополуночи 17 августа 1786 года, — и их никогда уж больше не заводили. Как-то Фридрих сказал про них: «Они стучали ещё деду моему и будут стучать после меня… Впрочем, пусть стучат…» Нет, своё они уже отстучали. Правда, позднее их присвоил Наполеон, и его часовых дел мастера починили их. Ссыльный император увёз их с собой на остров Святой Елены и на смертном одре завещал своему сыну.

«Кажется, стучат!» — крикнул сонной бабе, дремавшей на стуле, композитор АЛЕКСАНДР СЕРГЕЕВИЧ ДАРГОМЫЖСКИЙ. В своей пустой квартире на Моховой улице в Петербурге он, волнуясь и ожидая друзей из концерта, «умирал от сердца». Согбенный в кровати над партитурой своей оперы-драмы «Каменный гость» с карандашом в руке, он всё ждал, что к нему придут, пусть поздно, но придут, все пятеро друзей из «Могучей кучки» — Балакирев, Бородин, Кюи, Мусоргский и Римский-Корсаков. Но все пятеро после исполнения Первой симфонии Бородина в Музыкальном обществе дошли только до дверей дома Есакова, где жил композитор (был час ночи 5 января 1869 года), и, недолго поспорив, стоит ли беспокоить больного, страдающего человека, разошлись. Даргомыжский ждал, ждал долго. Свеча горела в комнате, старая кухарка, глухая и сонная, бродила вокруг его постели. «Кажется, стучат», — опять крикнул он ей. Но никто не стучал. Так он и умер, не дописав всего 12 тактов своей оперы и написав на обложке какой-то книги: «Кюи и Корсаков пускай всё моё (черновики. — В.А.) разберут, а Кюи пусть допишет „Гостя“».

«Корабль идёт ко дну», — произнёс французский поэт ЖАН КОКТО, когда рано утром 11 октября 1963 года услышал по радио сообщение о смерти Эдит Пиаф. Прикованный к постели, он работал над книгой мемуаров в своём старом доме в Милли-ла-Форе. И через несколько часов Франция услышала, как умиравший Кокто восславил «парижского воробышка»: «Она умерла, словно сожжённая огнём собственной славы». И начал задыхаться. И смерть чётким движением одетой в чёрную перчатку руки подала сигнал своим слугам:

Это были последние строки последнего стихотворения французского «волшебника слова».

Еще один «волшебник слова», доктор медицины ВЛАДИМИР ИВАНОВИЧ ДАЛЬ, «удручённый летами и болезнями», до последней минуты своей жизни не выпускал из рук пера, причём пера гусиного. «Этак буквы получаются круглее и чётче», — объяснял он дочери. Даль работал над вторым изданием своего «Толкового словаря живого великорусского языка», внося в него тысячи поправок и дополнений. Строчки ложились криво, но он старался писать разборчиво, с трудом выводя букву за буквой. Писать мелко, неразборчиво он не имел права — неизвестно, успеет ли ещё переписать. А когда пришёл отец Преображенский, священник церкви с соседнего Ваганькова кладбища, он попросил его: «Похороните меня на своём погосте». — «Да вас, немца, туда не пустят», — посочувствовал ему священник. «А каково будет моим тащить труп мой восемь вёрст, через всю Москву, с Пресни на Введенские горы… А здесь любезное дело — близёхонько». А когда священник ушёл и Даль вновь взялся за перо, но оно выпало из руки его, он подозвал дочь и попросил: «Запиши словечко…» Последнее слово Даля, выдающегося знатока русского языка, было о словах.

И выдающийся знаток французского языка ДОМИНИК БОУР, умирая, тоже не прекращал своих изысканий в области грамматики: «„Я скоро умру..“ или „Я готов умереть…“ — пожалуй, оба эти выражения правильны».

Известный писатель и драматург Сербии БРАНИСЛАВ НУШИЧ умер с пером в руке, работая над сатирическим обозрением «Путешествие с того света» и пьесой «Власть». Именно в этой пьесе он успел написать слово «Занавес», и оно было последним в его жизни. Потом уж дочь стала читать ему газетные рецензии о загребской премьере его другой пьесы «Покойник» (!), и под её чтение он затих, закрыл глаза и, казалось, заснул.