«Еврейское счастье», 1926.
Соломон Михоэлс в роли Менахема Мендла
«Беня Крик», 1926. Матвей Ляров в роли Бени Крика (справа)
«Каин и Артем», 1929.
Э. Галь (Хаим-Каин), Н. Симонов (Артем)
«Гамбринус», 1928.
Амвросий Бучма в роли Сашки-музыканта
«Сердце Соломона», 1932. В. Портнов в роли Соломона
«Горизонт», 1933.
Николай Баталов (Лева Горизонт) и Елена Кузьмина (Рози)
«Граница», 1935. Слева — Вениамин Зускин
«Концерт Бетховена», 1936.
Справа — Марк Тайманов в роли Янки Малевича
«Искатели счастья», 1936. Вениамин Зускин в роли Пини Копмана
«Профессор Мамлок», 1938.
С. Межинский в роли профессора Мамлока
«Огненные годы», 1939.
Справа — Аркадий Райкин в роли Иосифа Рубинчика
«Подкидыш», 1939. Фаина Раневская в роли Лели
«Яков Свердлов», 1940.
Леонид Любашевский в роли Свердлова
«Комиссар», 1967.
Слева направо: Раиса Недашковская (Мария), Нонна Мордюкова (Вавилова), Ролан Быков (Магазанник)
«Дамский портной», 1990. Светлана Смирнова
«Биндюжник и король», 1989.
Максим Леонидов и Татьяна Васильева
«Закат», 1990. Грустная еврейская свадьба
«Изыди!», 1990. Олег Мегвинетухуцеси в роли Мотла
«Такси-блюз», 1990. Петр Мамонов (слева)
«Блуждающие звезды», 1991. Дети еврейского местечка
«Изгой», 1991. Семья беженцев
«Путешествие товарища Сталина в Африку», 1991. Рамаз Чхиквадзе в роли Моисея, двойника Сталина
«Луна-парк», 1992. Рабочий момент съемки.
В центре — Олег Борисов
«Увидеть Париж и умереть», 1992. Татьяна Васильева и Станислав Любшин
«Барак», 1999.
Леонид Ярмольник в роли фотографа Фогельмана
И это естественно, ибо малоподвижный и громоздкий игровой кинематограф в конце восьмидесятых еще только приглядывается, еще только извлекает из письменных столов сценарии, обреченные на вечное заточение, и лихорадочно дописывает первые попавшиеся под руку перелицовки шолом-алейхемовской прозы (я называю здесь тип литературы, а не только ее конкретного классического автора).
И только потом, уже в начале девяностых, этот поток экранизаций выплескивается в производство, а затем на экраны, тем более что бум начала десятилетия, позволивший довести кинопроизводство до трехсот пятидесяти фильмов в год, дает право на короткое время предположить появление специфически еврейского кинематографа.
Признаюсь, что и я сам отдал свою дань этому заблуждению. Пока же на экраны выходят фильмы, в каждом из которых можно обнаружить достаточно робкие попытки пересмотра сложившихся стереотипов, однако объединить их в некое единое целое никак не представляется возможным. Я не говорю уже о лентах, снятых по традиционным соцреалистическим лекалам, анахроничных даже в самом начале «перестройки».
В качестве примера — кондовый историко-революционный фильм «В Крыму не всегда лето» (режиссер В. Новак, 1987). Крым двадцатого года, революция, контрреволюция, Интернационал. В числе персонажей — Розалия Землячка (я назвал бы ее Яковом Свердловым в юбке, имея в виду ее штатное место в кинематографическом революционном пантеоне), рядом с ней — недавний отец венгерской революции Бела Кун, уполномоченный реввоенсовета Аргинский. Ни слова о том, что содеяли Бела Кун и Землячка с тысячами белых офицеров, которым обещали жизнь и свободу, если они сложат оружие…
С другой стороны, появляются ленты, в которых явно просматривается желание авторов выйти за пределы стереотипов, скажем «Комментарий к прошению о помиловании» (режиссер И. Туманян, 1988), в котором фигурирует некий Исаак Моисеевич, учившийся некогда в консерватории, арестованный в тридцать седьмом, воевавший, служивший бухгалтером, учителем пения, а после войны коротающий свой век в газетном киоске и помогающий разбирать бумаги, гниющие в каком-то заброшенном и полузатопленном архиве…
В этом же ряду можно назвать и такую странную картину, как «Балкон» (режиссер К. Салыков, сценарист Олжас Сулейменов, 1988), действие которой происходит в начале пятидесятых годов в одном из алма-атинских кварталов, где живет, в частности, некий дядя Боря, бывший фронтовик (акт. Анатолий Равикович), в сущности говоря, появляющийся в сюжете лишь для того, чтобы спасти от неприятностей вдову такого же, как он, фронтовика, безуспешно пытающуюся найти пропавшего без вести мужа и не придумавшую ничего лучше, чем обратиться с письмом за помощью к английскому фельдмаршалу Монтгомери. Письмо это попадает к стукачу — начальнику почты, который намерен передать его в соответствующие органы, чтобы в награду отобрать у несчастной вдовы ее жалкую жилплощадь. В эпизоде на почте дядя Боря, исчерпав все аргументы, выхватывает у стукача роковое письмо и съедает его. А на допросе у следователя твердо стоит на том, что письмо это носило интимный характер, и он, дядя Боря, не мог опозорить любимую, но несвободную женщину.
Оговорюсь, что я далек от мысли впрямую причислить эту картину к проблематике настоящей работы. Авторов, разумеется, интересовали отнюдь не судьбы советского еврейства на грани нового Холокоста, а сама атмосфера последних лет сталинизма. Но тот факт, что в качестве одного из самых положительных персонажей этой истории ими был избран еврей-фронтовик как некий символ бытового героизма, заслуживает упоминания в ряду многих других новаций и открытий в изображении носителей «пятого пункта», характерных для этих хаотических, восторженных и неопределенных лет.
