Литмир - Электронная Библиотека

Нет!

Август сделал усилие, чтобы приподняться, но даже голова не послушалась его.

Нет. . Ему уже не встать с этой постели. Не выйти из комнаты. Перемежающиеся приступы болей в животе сменились слабостью. И слабость эта была не результатом его поездки по Италии, не осложнением от простуды во время гимнастических соревнований в Неаполе, которые он почтил своим присутствием. Это была смертельная слабость, от которой нельзя ни передохнуть, ни избавиться.

Так о чем он говорил Тиберию?

Август покосился на сидевшего слева от ложа преемника и не увидел его. Левый глаз в последние годы все хуже и хуже различавший предметы, теперь совсем перестал видеть. А правым до него уже не достать. Правым теперь он мог видеть только клепсидру, словно нарочно поставленную прямо у его изголовья. Кто приказал поставить ее здесь: Ливия?

Тиберий? Или он сам попросил об этом лекаря? Не все ли равно?

Хитер пасынок, знал куда сесть, чтобы не было видно его торжествующего лица... Эта его лукавая нерешительность, за которой, как он прекрасно знал, скрывается трусость, двусмысленные ответы, вкрадчивый голос, за которым на редкость жестокий и легкомысленный нрав. Бедный римский народ, в какие он попадает медленные челюсти!

— Ты что-то сказал, отец? — участливо наклонился к ложу Тиберий.

— Нет-нет, — спохватился Август, поняв, что последние слова он произнес вслух. — Что я тебе еще хотел сказать... Да!.. Верховную власть прими тотчас, не ломаясь. Применяй ее, как только окружишь себя вооруженной стражей, залогом и знаком господства.

— Хорошо, отец.

— Будь решителен в провинциях.

— Я сделаю все, как ты велишь!

— Не одна из них поднимет голову, узнав о моей кончине...

— О, отец! Твое недомогание временное, и я уверен, не пройдет трех дней, как мы с тобой будем пить твое любимое ретийское вино, играть в кости и, клянусь Юпитером, еще станем смеяться над твоими сегодняшними предчувствиями!

Уголки губ Августа дернулись в подобие улыбки.

— Ты прямо как Меценат, милый Тиберий! — заметил он.— Узнаю его напомаженные завитушки. Говори прямо: не пройдет и трех дней, как я отправлюсь на погребальный костер, а ты в харчевню, пить.. не мое любимое ретийское, а свое, милый Тиберий, не важно какое, лишь бы оно было неразбавленным. А потом будешь играть сенаторами и всадниками, моими друзьями и недругами, словно игральными костями...

— Отец!

—... А если и станешь смеяться, то только над твоими сегодняшними страхами. Клянусь Юпитером, это произойдет скорей, чем сварится спаржа. Или ты не видишь, что меня мутит и я давно уже гляжу свеклой?

Даже теперь Август не изменял своим привычкам. Как и прежде он называл своего пасынка "милым Тиберием", а вместо привычных римскому уху выражений "мне не по себе" и "чувствовать слабость" говорил так, как выражался всегда.

—Что тебе еще сказать... Старайся избегать манерности и деланности, когда говоришь и пишешь. Не гоняйся за старинными и обветшалыми словами. Сенат этого не любит, а народ не понимает.

—Сенат полюбит меня: если не по своей воле, так по моей!— приподнявшись, усмехнулся 25 Тиберий и только тут Август увидел его бодрое лицо, сузившиеся глаза. — И народ поймет. А не поймет — ему же хуже!

—Но самое главное, — с неприязнью в голосе перебил преемника Август. — Помни мое золотое правило и всегда старайся следовать ему: поспешай не торопясь.

—Хорошо, отец, именно так я и буду поступать! ~ торопливо согласился Тиберий.

"Ничего-то ты не понял! — устало подумал Август. — Сколько же несчастий ты принесешь Риму, если даже мое присутствие не стесняет тебя рассуждать о своих планах!

Бедный римский народ..."

Десять лет назад, согласившись на упорные просьбы Ливии усыновить Тиберия, ее сына от первого брака, он думал, что при таком преемнике народ скорее пожалеет о нем, и воздаст такие почести, какие не снились ни одному смертному. Теперь же похолодел от мысли, что народ проклянет его за то, что он оставил ему такого правителя. Нет, не Тиберию бы сидеть сейчас здесь. Не ему бы передал он с радостью великое наследство. Но кому?

Волею судьбы из всех его внуков в живых остался этот, если не считать безумного Агриппы Постума, сына его лучшего друга Агриппы и дочери от первого брака Юлии. Впрочем, так ли уж безумен этот мальчик?

Во время их тайного свидания на острове, куда он сослал внука, они, обливаясь слезами, клялись друг другу в любви и преданности. Постум вовсе не казался ему таким сумасшедшим и неотесанным, каким рисовала его Ливия. И один из немногочисленных свидетелей поездки на Планазию поэт Овидий, которого потом пришлось в угоду жене отправить в ссылку, утверждал, что мальчик вполне разумен, просто очень нуждается в ласке. Да, он вспыльчив, резок, но разве это самые худшие качества для будущего императора Рима?* Бронзовый меч коснулся нижней риски клепсидры.

Август задумчиво посмотрел на фигурку единственного воина римской армии, неподвластного его приказам. Наконец, чуть слышно вздохнул:

—Первый час дня... Пожалуй, еще не поздно.

—Только конец четвертой стражи! — по-военному подтвердил Тиберий, удивленно поглядывая на угасающего императора. Пока не поздно, я должен еще раз поговорить с Постумом... — прошептал Август.

—Что? — воскликнул пораженный Тиберий.

—С Постумом! — требовательно повторил Август слабеющим голосом. — Позови мне Агриппу Постума. Привезите его сюда. Скорее. Ну?..

* Звание "император" в республиканском Риме, в отличие от нынешнего понятия, обозначало лишь высший воинский титул, который формально не давал его обладателю никаких привилегий и власти. Со времен Августа титул императора постепенно начинал обозначать высшую военную власть. Вслед за этим укрепилась традиция называть всех римских монархов — императорами.

—Хорошо, отец... — поднимаясь со скамейки, неуверенно отозвался Тиберий.

Стараясь ступать тихо, он вышел из комнаты, старательно прикрыл за собой дверь.

Август сделал еще одну попытку подняться. Тщетно...

Когда-то в молодости на холоде у него деревенел, а потом отнимался указательный палец правой руки. Порой его сводило так, что он мог писать только с помощью рогового наперстка.

Теперь все тело казалось сплошным указательным пальцем. А наперстком — эта комната, которая давила на него, мучила, мешала дышать.

—Ливия! — шепотом позвал он, услышав голос жены за дверью.

Больше всего на свете ему захотелось, чтобы его вынесли из этой комнаты и понесли на носилках по городу, где его любят, боготворят, чтят. Донесли бы до самого моря…

Просторного, свободного.

—Ливия!..

Никто ему не ответил. Шум и голоса за дверью притихли. Он по-прежнему был один.

Совершенно один, если не считать равнодушно взирающего на него бронзового легионера, обоюдоострый меч которого уже приближался ко второй отметке. Беспомощный, жалкий правитель всего римского мира, словно в насмешку над ним носящий скромное звание императора.

Единственное, что еще оставалось ему, кроме громкого имени, наводящего страх на сограждан и ужас на целые народы, это его память. Она ласкала его теплыми руками матери, будила звоном мечей и воплями умоляющих о пощаде врагов, звала голосами Цезаря, Цицерона, Марка Антония, Клеопатры, Агриппы, Мецената, Вергилия…

Неожиданно на ум пришли стихи Овидия из его любовных элегий, ставших удобной ширмой для изгнания поэта в варварский город Томы: Зависть жадна до живых. Умрем — и она присмиреет Каждый в меру заслуг будет по смерти почтен.

"Овидий, Овидий! — вдруг вспомнил он. Нужно немедленно вернуть его из ссылки!

Впрочем, поздно. Все теперь поздно... Это Постуму надо мчаться ко мне, загоняя лошадей. А 27 мне уже можно поспешать не торопясь..."

— Ну, что?.. — нетерпеливо спросила Ливия сына, едва тот затворил за собой дверь в комнату умирающего Августа.

Тиберий, разогнувшись, резко повернулся к ней. Лицо его поменяло свое выражение.

7
{"b":"556286","o":1}