— Да, — отвечал Симпл, — особенно когда они приезжают на Юг.

— Значит, наши белые друзья должны, как и мы, ездить в вагонах для негров?

— Да, — сказал Симпл.

— Зачем?

— Чтобы доказать свою любовь ко мне, — пояснил Симпл, — иначе я им не верю. Белые, если они действительно хорошо относятся ко мне, должны, находясь в дороге, спать в гостиницах для цветных, хотя почти все эти гостиницы не пригодны для ночлега. Они должны питаться в ресторанах для цветных, хотя в маленьких городах это обычно дрянные харчевни. Не мешало бы им часами ждать такси для черных в тех местах, где машины для белых не подвозят негров. Пусть мои белые друзья, собираясь пожить немного на Юге, пошлют своих детей в школы для цветных, которые, как правило, находятся в какой-нибудь лачуге по ту сторону линии железной дороги. А когда они садятся в автобусы, чтобы попасть домой, пусть усаживаются на задние места. И когда все места для цветных заняты, пусть постоят, даже если в автобусе имеются свободные места для белых, куда цветной и не посмеет сесть, опасаясь, что его подстрелят из окна. После того как эти миляги белые испытают на себе все запреты Джима Кроу, начиная с того, где поесть и поспать, и кончая тем, куда послать детей учиться и в каком вагоне проехать, — вот тогда-то мы и узнаем, пришлось ли все это им по вкусу.

— Если вы думаете, что наши белые друзья станут испытывать все эти запреты на себе, то вы считаете каждого из них сверхчеловеком, — сказал я.

— Я же езжу в вагонах для негров, а я не сверхчеловек.

— Вы садитесь в них потому, что вынуждены это делать, — отвечал я.

— Я понимаю равноправие, когда для нас с тобой все одинаково, — заявил Симпл. — Эти белые, если они и вправду любят меня, должны вместе со мной садиться в вагоны для негров, а не усаживаться где-то в конце поезда, в вагонах с охлажденным воздухом и прочими удобствами, тогда как я еду у самого паровоза в старом полубагажном вагоне. И хотел бы я, чтоб мои белые друзья узнали, что такое уборная для цветных. Нет ничего хуже, чем привокзальная туалетная комната для негров на Юге. Как правило — без. зеркала, без туалетной бумаги, иногда даже без умывальника. Пусть они зайдут в одну из таких уборных, эти милые белые господа, которые всегда спрашивают меня, чего же мне еще надо, раз Верховный суд разрешил мне голосовать; пусть зайдут, и тогда они поймут, чего я хочу. Я хочу, чтобы у меня был такой же привокзальный туалет, со всем необходимым, как у всех других.

— Но вы же знаете, что на Юге, если белый находится в комнате ожидания для цветных, он. нарушает местный закон, так же как и черный — находясь в комнате для белых. Уж не хотите ли вы, чтобы приличных белых людей забирали в тюрьму только ради, доказательства их любви к вам?

— А ведь меня бы забрали, если б я вошел в комнату для белых, так почему бы не забрать их за то, что они входят в мою? Друзьям как-то не пристало быть врозь.

— А что это даст нам, если наших белых друзей будут сажать в тюрьму?

— Это покажет им, как глупо развешивать по всему Югу надписи «для белых» и «для черных».

— Либерально настроенные белые уже признали, что это глупо, — сказал я.

— Они еще больше уверятся в этом, когда испытают все на себе, — продолжал Симпл. — Если белых несколько раз упрячут в тюрьму, эти их надписи живо полетят! Белые не будут мириться с тем, что им не нравится. Пусть только белому помешают войти в ресторан, когда ой голоден! Да он перевернет там все вверх дном. А если я захочу войти, белый поможет прогнать меня. Белые, так сказать, в теории знают, что такое предрассудки, а я хочу, чтобы они почувствовали это на своей собственной шкуре. Потому я и говорю: когда эти милые белые господа с Севера зимой отправляются во Флориду, пусть едут в вагонах для цветных. Когда они прибудут туда, пусть остановятся в одной из открытых ими гостиниц для черных, где у них не будет мальчиков на побегушках, всегда готовых к услугам, не будет коридорных для чистки одежды и обуви, не будет завтрака, поданного в номер на столике-тележке, а лифт окажется в неисправности, если он там вообще имеется. Пусть поживут, как цветные, хотя бы один сезон. Держу пари, это испортит их мягкий характер. Это не придется им по душе. Они взбесятся! Если белые добры ко мне, жмут мне руку и говорят, что я им — ровня, это еще далеко не все. Я знаю, что я такой же, как они. Но мне хочется, чтобы со мной обращались как с равным. И тогда, бьюсь об заклад, жизнь изменится! Но если белые не испытают на себе, что значат для негров все запреты Джима Кроу, они никогда не покончат с ними. Они по-настоящему даже не знают, что причинил нам Джим Кроу. Их долг — узнать это, а чувство долга — вовсе не сочувствие свысока.

— Полет вашей фантазии весьма занимателен, — сказал я, — только ничего этого не случится. Хорошие люди уж не настолько хороши. По правде говоря, будь я белый и люби я негров всей душой, все же сомневаюсь, что я согласился бы жить в условиях, созданных для негров, лишь для того, чтобы уверить их в своей любви.

— И я бы не согласился, — сказал Симпл.

— Значит, и вы были бы не таким уж хорошим.

— Да, — сказал Симпл, — но зато я был бы белым.

Косточки, бомбы, куриные горлышки

— С тех пор как я женат, — сказал Симпл, — Джойс впервые не разговаривала со мной целый день.

— А вы у нее выяснял? почему? — спросил я.

— Пытался, — сказал Симпл, — но она не отвечала.

— Что же случилось?

— Она покушается на мои привычки.

— Как это так — покушается на ваши привычки?

— Ну, на то, что я люблю, к чему привык.

— Объясните же мне подробнее в чем дело, — попросил я, — раз вы хотите со мной поделиться.

— Дело было так, — начал Симпл. — После обеда я устроился на окне, чтобы поглодать косточку от свиной отбивной и поглядеть на Гарлем. Только я добрался до самой вкусной части, как Джойс говорит:

— Джесс Б., почему ты с косточкой встал из-за стола?

— Чтобы поглодать ее, детка, — говорю я.

— Да, но не на окне же, которое выходит на улицу, — говорит Джойс.

— Это мое окно, — говорю я.

— Оно также и мое, — говорит Джойс, — и я вовсе не хочу, чтобы здесь, на глазах у всех, глодали кости.

— Даже на своем собственном окне?

— Тем более, на нашем собственном окне, — говорит Джойс. — Так делают только на Юге — высовываются из окна с косточкой в руке. Ты мой муж, и я не желаю, чтобы любой прохожий видел, как ты обгладываешь кость. Ешь за столом и кончай до того, как встаешь. И, пожалуйста, не подходи с косточкой к окну.

— Ну что ты, Джойс, — говорю я.

— При чем тут Джойс, — говорит она. — Ты ведь никогда не видел, чтобы я высовывалась из окна с косточкой в руке.

— Ты же леди, — говорю я.

— А ты, надеюсь, джентльмен, — говорит Джойс.

— Люди едят горячие сосиски на виду у всех на стадионе «Янки», — говорю я, — и открыто грызут кукурузу в Кони Айлэнд. Так почему же я не могу поглодать кость в своем собственном доме?

— В своем доме можешь, — говорит Джойс. — Но, Джесс Б., послущай меня: не грызи ты, пожалуйста, кость у самого окна! Прошу тебя! И ужкогда я увидел, что она рассердилась не на шутку, я спросил ее:

— Но почему?

И знаете, что мне ответила Джойс?

— Потому что Эмили Пост^[8] утверждает, что этого делать нельзя.

— Детка, — говорю я, — Эмили Пост была белая и, вероятно, богатая женщина. У нее было сколько угодно времени, чтобы обгладывать косточки за столом. А я ведь работаю. И когда я прихожу домой, мне хочется, пока не стемнело, поглядеть в окно, посмотреть, что творится на улице. С тех пор как я женат, я редко выбираюсь из дому. Так уж позволь мне, моя радость, по крайней мере, посмотреть в окно.

— Смотри сколько угодно, — говорит Джойс, — но не с костью в руке. Это ужасно неприлично.

— Неприлично, черт побери! — говорю я и усаживаюсь у окна. — Попробуй только забрать, у меня эту самую косточку.