На протяжении нескольких минут в машине царит тишина, а потом Тэйт спрашивает:

– О чем ты думаешь?

– Не… – начинаю я, но обрываю себя на полуслове. Я знаю, ему нужен искренний ответ. Чувствую это по его тону – он хочет услышать правду. Но не могу признаться, что думаю о его прикосновениях, поэтому говорю:

– Об океане.

И отчасти это правда.

– О чем именно?

– О воздухе. Он пахнет солью и солнцем, а еще чуть-чуть зеленью. И… – Я умолкаю, но Тэйт ничего не говорит. Теперь я с трудом слышу его дыхание, словно он задержал его в ожидании продолжения. – Я думаю о прикосновениях волн, – добавляю я, – когда они забираются все выше по твоим ногам. В детстве я всегда считала, что море живое, что оно пытается утащить тебя подальше от берега. И так… отчаянно, словно тянется к тебе из самой глубокой точки океанского дна. Порой мне хочется позволить ему – позволить унести меня на глубину, где я могла бы дрейфовать тысячи миль, пока благодаря волнам я не окажусь на берегу какого-нибудь далекого континента. Мне нравится думать об этом.

Воцаряется тишина, и я гадаю, смотрит ли Тэйт на меня.

– Мне нравится твой образ мыслей, – наконец произносит он, и я слышу, как он меняет положение в кресле.

Я облизываю губы, потом прикусываю нижнюю. Тэйт делает вдох.

– Шарлотта… – говорит он с мольбой в голосе.

– Что?

– Просто… не делай так, ладно?

– Не делать как? – спрашиваю я и, к собственному удивлению, начинаю ощущать себя в своей тарелке. Мне это нравится. Я снова мягко закусываю губу. Знаю, что он смотрит на меня, и все мое тело покалывает, как будто он прикасается ко мне. Словно это он покусывает мои губы.

– Шарлотта. Я вряд ли это выдержу. – Я слышу в его голосе улыбку. – Ты сведешь меня с ума.

Значит, не только Тэйт обладает властью в наших отношениях, что бы он ни говорил. Я откидываюсь в кресле, улыбаясь про себя.

Машина плавно останавливается, и я понимаю, что звуки города стали тише. Мы уже не на одной из главных улиц.

Когда дверца открывается, меня окутывает внезапный порыв ветра – несмотря на то что он теплый и мягкий, по моим рукам пробегают мурашки. Когда Тэйт прикасается ко мне, чтобы помочь выйти из машины, между нами словно проскакивает разряд электричества. Вдали раздается гудок автомобиля. Я понятия не имею, где мы находимся.

Я делаю всего несколько шагов, а потом через дверной проем попадаю в какое-то здание, где витает запах пыли и мебельной обивки.

Моя нога упирается во что-то твердое.

– Ступени, – поясняет Тэйт.

Я поднимаю правую ногу, сначала очень неуверенно, боясь, что упаду лицом вперед и разобью себе нос. Но Тэйт крепко меня держит – одна его рука обхватывает мою талию, пальцы другой переплетены с моими. Так мы поднимаемся по устланной ковром лестнице.

– Где мы? – спрашиваю я, оказавшись наверху. Вытянув перед собой свободную руку, пытаюсь нащупать что-нибудь, что поможет мне определить наше местонахождение. Но пальцы ловят лишь воздух. А Тэйт не отвечает. Вместо этого он ведет меня вперед, а потом перестает поддерживать. Я чувствую себя лишенной опоры, словно могу упасть в любую секунду.

– Тэйт? – шепотом произношу я, кончиками пальцев прикасаясь к повязке на глазах, но внезапно он снова оказывается рядом и медленно проводит ладонями по моим рукам снизу вверх. Я задерживаю дыхание, чувствуя, как его пальцы скользят по моей шее, поднимаясь к волосам, и наконец он развязывает повязку, и она падает с моих глаз.

Я моргаю, пытаясь сфокусировать взгляд в просторном тускло освещенном помещении. Это огромный и изысканно украшенный кинотеатр, с золотой окантовкой сводчатого потолка и красными занавесками до самого пола. Мы на балконе второго этажа, под нами – ряды пустых кресел и огромный экран впереди. К одной из стен приставлены лестницы, а на полу стоят банки с краской и разложены полосы белой ткани – похоже на подготовку к покраске. Кинотеатр реставрируют.

– Он называется «Люмьер», – говорит Тэйт. – Ты о нем что-нибудь слышала?

Я качаю головой.

– Он был одним из первых в Голливуде. На протяжении многих лет закрывался и открывался снова, здесь показывали преимущественно второсортные фильмы. Но в конце концов его решили отреставрировать.

Я подхожу к ограждению, прикасаюсь ладонями к холодной металлической планке и смотрю вниз. В рядах не хватает нескольких кресел.

– Нам можно здесь находиться? – спрашиваю я.

Губы Тэйта смягчаются в улыбке:

– Я обо всем договорился.

Я поворачиваюсь, заметив небольшой столик рядом с двумя креслами в первом ряду, у самого ограждения. На белой скатерти стоит какая-то необычная бутылка с искрящейся водой, огромная миска попкорна и небольшие стеклянные блюдца с разнообразными сладостями в красочных обертках.

Тэйт подводит меня к креслам, и мы садимся. Почти сразу же свет начинает меркнуть, регулируемый из какого-то невидимого места. Все превосходно срежиссировано.

– Что будем смотреть? – спрашиваю я Тэйта.

– Увидишь.

Я пытаюсь представить, какое кино может стоить всех этих усилий, и чувствую, как опускаются уголки моего рта. А потом вспоминаю.

– «Касабланка», – произношу я вслух. Тем вечером в ресторане Тэйт поверить не мог, что я никогда не видела этот фильм.

Он улыбается, но не отвечает.

Громадный киноэкран начинает мерцать, бледный свет бросает отблески на лицо Тэйта. И вот на экране проступают черно-белые картинки: появляется карта Африки, Касабланки, а потом возникает зернистая, размытая сцена оживленного рынка. Звук кажется далеким, с эхом, свойственным старым фильмам. Я с улыбкой откидываюсь на спинку кресла.

Я была права.

В темноте кинотеатра ощущаю на себе обжигающий взгляд Тэйта. Он как будто застыл в своем кресле. Наблюдает за мной во время первого поцелуя между главным героем, которого играет Хамфри Богарт, и его возлюбленной, в исполнении Ингрид Бергман, в сцене воспоминаний о Париже, когда они только влюбились друг в друга. Я жду, что Тэйт дотронется до меня, коснется моих рук, сложенных на коленях. В какой-то момент, наклонившись вперед, чтобы налить мне воды, он едва не задевает мое колено, но этого не происходит – Тэйт ни разу не притрагивается ко мне, ни единого раза. Он держит дистанцию. Лишь его глаза прикованы ко мне.

В конце фильма, когда влюбленные прощаются, и самолет поднимается в темное небо, экран чернеет и в зале снова загорается свет. Тэйт поворачивается ко мне. Его взгляд порхает по моим губам.

– Тебе понравился фильм?

Я касаюсь пальцем разделяющего нас подлокотника – границы, которую нельзя нарушать, – и отвечаю:

– Он трагичный.

– Почему ты так считаешь?

– Они же в итоге не остались вместе. Она уехала, и все кончилось. Так печально.

– Значит, тебе не понравилось?

– Не очень. – Мне неловко это признавать, но Тэйт смотрит на меня с любопытством.

– Это классическая любовная история, – добавляет он.

– Но я хотела, чтобы они в конце концов были вместе. В этом же и заключается смысл любовной истории, разве нет? Двое влюбленных жертвуют всем ради того, чтобы быть вместе. – Я никогда не считала себя романтичной, но даже мне нравится «Ромео и Джульетта».

– Они и пожертвовали, – говорит Тэйт, помедлив. – Они отказались друг от друга, несмотря на свои чувства. Жизнь такова, что порой невозможно быть с тем, кого любишь.

– Ты когда-нибудь был влюблен? – дерзко спрашиваю его я.

Он поднимается, и я вижу, как низко сидят джинсы на его бедрах.

– Нет. А ты?

– Тэйт, – смеюсь я. – Я же говорила, что никогда даже ни с кем не целовалась.

Я жду, что он улыбнется или рассмеется в ответ, но вместо этого он просто смотрит в пустоту. Я пытаюсь прочесть что-нибудь в его холодном взгляде, понять что-то по едва различимым движениям подбородка, из-за которого его лицо кажется суровым.

– Пошли? – наконец обращается ко мне он.

Мы спускаемся по устланной красным ковром лестнице, где я еще недавно шла с завязанными глазами, и оказываемся перед металлической дверью. Тэйт толкает ее, и я вижу, что у выхода нас ждет «Тесла» – я выяснила, как именно называется его черная обтекаемая машина.