Я никогда не боялась сцены. В семьях моих родителей ко времени моего появления уже был накоплен потенциал творческой энергии, она искала выхода и прорвалась во мне.

У моей бабушки – папиной мамы – был отличный голос и абсолютный слух. Надежда Ивановна Скорнякова, волжанка, росла в купеческой семье скорняков – мастеров по выделке меха, ремесло дало фамилию этому известному купеческому роду. В больших семьях Скорняковых было заведено детей привлекать к труду с малолетства. Бабушка вспоминала: «Мы все, сколько нас было, сидели за работой – собирали шкурки и в работе пели». Такие вот девочки, с пяти-шести лет, по поручению матушки – моей прабабки Елизаветы Васильевны работали и пели русские песни, романсы, – в итоге у бабушки был огромный репертуар.

И у моей мамы – Лидии Александровны – был великолепный голос, просто роскошный. И она собиралась быть артисткой – поступила на экспериментальные курсы для артистов и дикторов концертных залов под руководством Михаила Яншина[32].

Наездница – 8 лет

Но началась война, и мама с родителями попала в эвакуацию в Свердловск. В это время в Свердловске был и Московский университет, филфак которого после окончившейся к тому времени тобольской ссылки возглавил Виктор Владимирович Виноградов[33], наш великий филолог. И мама начала учиться у Виноградова вечерами, а днем она работала в детском доме, как и все ее сокурсники, – они занимались с детьми, у которых в первые месяцы бомбежек погибли все родственники. Она рассказывала, там были и совсем крохи – новорожденные и до шестнадцати лет ребята. Дети-сироты, страшная картина войны. Мама для них пела. Она жила с музыкой, ее голосом – теплым, низким контральто – многие восхищались и говорили: «Лидочка, ну, если вы вдруг не будете на актрису учиться, станьте хотя бы диктором, потому что такой прекрасный голос нельзя не использовать».

Позже, когда я начала заниматься у супруги Виноградова – Надежды Матвеевны Малышевой-Виноградовой, близко знавшей маму, она часто говорила: «Любан, ты, должно быть, моя внучка – и филологическая, и вокальная».

Мама разговаривала бархатным тембром и пела романсы из репертуара Вяльцевой[34], Обуховой[35], сама аккомпанировала себе на рояле, блестяще, – ее педагогом по классу фортепиано была Вера Иосифовна Гальперина, ученица самого Феликса Блуменфельда[36]. Вера Иосифовна со временем стала и моим педагогом. Это была феноменальная женщина, обладавшая огромным багажом информации, она много интересного знала про Блуменфельда, Рахманинова[37], Чайковского[38], Танеева[39], – про музыку вообще, и охотно этим делилась с учениками, превращая занятие из технического во что-то уникальное, погружающее в саму эпоху, когда создавались разучиваемые произведения.

С мамой

И, наверное, где-то должно было «выстрелить» вот это генетическое древо – и от бабушки, и от мамы, – кто-то должен был в семье проснуться и сказать: «Я танцевать хочу, я хочу петь!» Так и произошло: сколько я себя помню, я пою. Все время, что бы я ни делала, я всегда пела, а мама вспоминала, что, когда я еще ползала, не ходила, я все, что звучало в радиоточке бабушки, воспроизводила: «А-а-а-а». Когда мама меня вывозила в коляске на улицу, вокруг собирались соседки: «Любочка, что-нибудь спой!» И Любочка выводила трели. Они говорили: «Любка – артистка настоящая!»

Когда я родилась, наша семья жила в квартире на набережной Шевченко, между гостиницей «Украина» и Киевским вокзалом, в доме, который принято называть «Домом нефтяников», – в самом конце 30-х годов прошлого века его построили для сотрудников наркомата нефтяной промышленности. Любопытный образец сталинского ампира, с «крыльями», с башенками, разной высотности. Папа тогда только получил квартиру, в которой прошло мое детство, которую я до сих пор вспоминаю с особенным теплом. К сожалению, теперь там живут чужие люди – папа подарил квартиру своей второй жене, эта псевдоскандальная история, с судами и приглашением в студии разных ток-шоу «свидетелей», не имевших отношения к делу, известна многим. За обсуждениями собственно ускользнула сама суть: вторая жена отца подала иск о лишении меня и моего сына права проживания – мы исторически были прописаны в той квартире, где жила когда-то наша большая и дружная семья, моя мама… После внезапной смерти мамы довольно скоро папа женился, во время моей работы за границей, когда мы временно снялись с учета, квартиру он приватизировал, а спустя какое-то время подарил супруге. Мы, вернувшись после завершения очередного зарубежного контракта, прописались там же вновь и никогда не спрашивали, что с правами, чья квартира. Совершенно неожиданным был звонок корреспондента одной из крупных газет: «Любовь Юрьевна, на вас подали в суд, как прокомментируете?» Я не имела ни малейшего представления, о чем говорил звонивший. «Как же, уже было одно заседание, следующее – послезавтра, с вами судятся из-за квартиры», – он смаковал свою осведомленность. Я позвонила знакомому юристу, чтобы выяснить, что происходит. Ситуация оказалась вполне банальной: собственник квартиры, которым, к моему удивлению, оказалась жена папы, а не он, пожелал снять меня и Андрея с регистрационного учета. Почему именно через суд? Вероятно, хотелось внимания к своей персоне: преподаватель пения в самодеятельности, вошедшая в чужую семью, получившая в дар единственное жилье своего четвертого мужа задолго до его смерти, сделавшая все для того, чтобы изолировать нас – и меня и сестру – от папы в последние годы его жизни. Бог судья, а история эта, раздутая СМИ, банальна и стара как мир: в любом фольклоре можно встретить сюжет про вторую жену и все печальные последствия ее появления на авансцене.

С папой в Германии

Отец на службе – Генштаб

И тем не менее я люблю ту нашу квартиру, наполненную теплом моей мамы, ее красивым голосом, смехом, их с папой счастливым временем. Помню, у нас были замечательные соседи, жили все одним миром, общались, прогуливались по двору, праздники и траур – все делили. Так не хватает нашему сегодняшнему быту таких московских дворов, и молодое поколение даже не знает, какой интересной и наполненной может быть жизнь в живом общении большого дома.

С родителями

С подругами детства

Часто вспоминаю хозяйку квартиры, которую снимала моя однокурсница по Гнесинке. Пожилая женщина устраивала для студентов воскресные обеды. Еда была незамысловатая: как правило, подавался капустный суп да пироги с начинкой из того, что было. Огромная квартира с высоченными потолками и большими окнами давно требовала ремонта, но все это казалось такой мелочью, а главным было волшебство творческой атмосферы, которая царила там в «студенческие воскресенья». Оживал старый рояль, мы пели, смеялись, и пожилая хозяйка, глядя на беззаботную нашу неугомонность, и сама словно оживала.