В окно ртутью лился лунный свет, и Элеонор разглядела, что попала в какой-то кабинет. На дальней стене висели книжные полки, на ковре посреди комнаты стоял большой письменный стол. Элеонор подошла поближе, села за стол. Возможно, из-за запаха кожи или потому, что ее не покидала мысль об отце, Элеонор представила кабинет в Лоэннете, где часто видела отца незадолго до смерти, когда тот сидел, склонив голову, над листком с цифрами и пытался разобраться с семейными долгами. В последние месяцы жизни он утратил силы и уже не мог, как прежде, бродить с Элеонор по лугам и лесам. Элеонор решила приносить отцу дорогую его сердцу природу и каждое утро собирала всякие разности, показывала ему и рассказывала обо всем, что видела, слышала или чувствовала. Однажды, когда она весело болтала о меняющейся погоде, папа жестом велел ей замолчать. Он сказал, что разговаривал со своим поверенным. «Моя милая девочка, я больше не богат, но наше поместье в безопасности. Я принял кое-какие меры, чтобы Лоэннет нельзя было продать. У тебя всегда будет свой дом». Впрочем, со временем документы исчезли, а мать утверждала, что ничего не знает об их существовании. «Под конец он говорил много чепухи», – сказала она.

Оглянувшись на закрытую дверь, Элеонор включила настольную лампу. На поверхности стола возник широкий треугольник яркого света. Барабаня пальцами по дереву, Элеонор разглядывала письменные принадлежности. Подставка для ручек из резной слоновой кости, пресс-папье, толстая тетрадь в коленкоровом переплете. Еще на столе лежала открытая газета, и Элеонор принялась лениво перелистывать страницы. Позже все события того дня сложатся в пронизанную благоговением сагу «Как они встретились» и обретут черты неизбежности. А тогда Элеонор просто спасалась от скучного и предсказуемого бала внизу. В глаза бросился заголовок «В Лондонский зоопарк привезли пару дальневосточных тигров», и она даже не заметила, как открылась дверь. Клык Зефира вдруг потеплел, и Элеонор поняла, что должна увидеть этих тигров.

Через два дня Элеонор представилась такая возможность. Родственники собрались посетить Фестиваль Британской империи, и все в доме Веры пребывали в радостном оживлении.

– Представляете, настоящие дикари из Африки! – воскликнула Беатрис за рюмочкой хереса вечером накануне.

– И летательный аппарат! – вторила Вера. – А еще живые картины!

– Да, триумф мистера Ласселза, – согласилась Констанс и с надеждой добавила: – Интересно, а сам он там будет? Я слышала, он большой друг короля.

Хрустальный дворец[11] сиял в солнечных лучах, когда «Даймлер» остановился у входа. Матери Элеонор, тете и кузине Беатрис помогли выйти из машины, за ними последовала сама Элеонор, которая задрала голову, любуясь великолепным строением из стекла. Оно оказалось точно таким, как про него рассказывали, красивым и впечатляющим, и щеки Элеонор вспыхнули от предвкушения. Впрочем, перспектива провести весь день, любуясь сокровищами Империи, ее не прельщала, у Элеонор был свой план.

Компания направилась в секцию, посвященную Британии, провела там добрых полчаса, согласившись, что все экспонаты превосходны, а затем перешла к экзотическим чудесам из колоний. В зале цветоводства родственники восхитились роскошными цветами, у бивака кадетских корпусов из доминионов оценили атлетические фигуры курсантов, потом посмотрели живые картины, раскритиковав их в пух и прах. Элеонор плелась сзади и с умным видом кивала, когда к ней обращались. Наконец, когда они подошли к Средневековому лабиринту, Элеонор улыбнулась удача. В лабиринте толпился народ, и Элеонор без труда отделилась от компании. Просто свернула налево, пока остальные поворачивали направо, вернулась и вышла там, откуда они зашли.

Опустив голову из боязни столкнуться с кем-либо из маминых знакомых, она торопливо шагала мимо Имперской спортивной арены к павильону сельского хозяйства и не останавливалась до тех пор, пока не дошла до выхода к железнодорожной станции. Там настроение Элеонор сразу улучшилось. Она вытащила карту, позаимствованную в кабинете дяди Вернона, и еще раз сверилась с маршрутом, который загодя составила в ванной. Согласно ее плану, сейчас всего-то нужно дождаться на Норвуд-роуд трамвая номер семьдесят восемь и доехать на нем до вокзала Виктория. Оттуда остаток пути можно проделать пешком: пересечь Гайд-парк, пройти через Мэрилебон-стрит, и вот он, Риджентс-парк. Лучше держаться парков, решила Элеонор. Улицы Лондона походили на ревущие реки, стремительно несущиеся через город, и движение на них такое ужасное и быстрое, что иногда она почти чувствовала, как ее сбивает с ног.

Впрочем, сегодня Элеонор было не до страха. С прыгающим от предвкушения сердцем она спешила по тротуару к трамвайной остановке, радуясь, что скоро увидит тигров, а еще больше тому, что впервые за несколько недель осталась одна. Тяжело покачиваясь, подъехал семьдесят восьмой трамвай. Элеонор остановила его взмахом руки, заплатила за проезд монетками, тоже позаимствованными в кабинете дяди Вернона, и вот так запросто отправилась навстречу мечте. Она чувствовала себя взрослой и бесстрашной, искательницей приключений, готовой преодолеть любые препятствия. Оборванные, казалось бы, связи с детством, жизнью в Лоэннете и собой прежней, снова окрепли, девушка наслаждалась радостным трепетом, какой она испытывала, когда играла в приключения дедушки Хораса. Пока трамвай проезжал по Воксхольскому мосту, а потом катил по рельсам через Белгравию, Элеонор незаметно гладила под блузкой подвеску из тигрового клыка.

У вокзала Виктория царила суета, люди спешили во всех направлениях – море цилиндров, тростей и шуршащих юбок. Элеонор сошла с трамвая, торопливо проскользнула сквозь толпу и очутилась на улице, где в обе стороны теснились конные экипажи, развозя приглашенных на приемы с чаем. Она едва не запрыгала от радости, что не сидит в одной из карет.

Помедлив пару секунд, чтобы собраться с духом, Элеонор пошла по Гросвенор-плейс. Она двигалась быстро и вскоре запыхалась. В Лондоне смешалась вонь навоза и выхлопных газов, старого и нового, и Элеонор обрадовалась, когда свернула в Гайд-парк и вдохнула аромат роз. По красной глине аллеи Роттен-роу няни в накрахмаленных форменных платьях торжественно катили детские коляски, на газонах виднелись зеленые шезлонги, в которых можно было отдохнуть за шесть пенсов. Пруд Серпентайн пестрел лодками, похожими на больших уток.

– Покупайте сувениры! – кричал уличный торговец с лотком, полным флажков в честь коронации и открыток с изображением огромной новой статуи, которая стояла перед Букингемским дворцом, символизируя мир. («Мир? – фыркал дядя Вернон всякий раз, когда карета проезжала мимо внушительного беломраморного монумента, выделяющегося на фоне темных каменных стен дворца. – Да нам повезет, если хотя бы одно десятилетие обойдется без войны!» После этих слов на лице дяди появлялось самодовольное выражение: больше всего на свете он любил предрекать что-нибудь плохое. «Папа, не будь таким ворчуном! – выговаривала ему Беатрис, но тут же отвлекалась на проезжающий экипаж. – Ой, смотрите! Это же карета Мэннерсов, да? Вы слышали, что недавно устроила леди Диана? Нарядилась черным лебедем на благотворительный бал, где все должны были быть в белом! Представляете, как разозлилась леди Шеффильд?»)

Увидев табличку с названием «Бейкер-стрит», Элеонор снова вспомнила дядю Вернона. Тот считал себя в некотором роде сыщиком, и ему нравилось ломать голову над делами Шерлока Холмса. Элеонор взяла из дядиного кабинета парочку детективов, но поклонницей жанра так и не стала. Самонадеянность рационализма шла вразрез с ее любимыми сказками. Даже сейчас, подумав о самоуверенном заявлении Шерлока Холмса, что любую загадку можно решить методом дедукции, Элеонор разозлилась. Разозлилась до такой степени, что, подходя к Риджентс-парку, совсем забыла о моторизованной реке, которую предстояло пересечь. Не глядя, она шагнула на дорогу и не замечала омнибус, пока чуть не оказалась под его колесами. Видя, как на нее несется огромная реклама чая «Липтон», Элеонор поняла, что сейчас погибнет. В голове мелькнула мысль: они с отцом снова будут вместе и не надо больше печалиться о потере Лоэннета, но как жаль, что она не посмотрела тигров!.. Элеонор зажмурилась, ожидая, что на нее обрушится боль, а потом забвение.