В общем, никто ни о чем не догадывался.

И не мог, в сущности, никто ни о чем догадаться! В таком смысле и была составлена одна из заметок. "Принимая во внимание, - говорилось в ней, безупречную семейную жизнь шоколадного фабриканта, цветущее положение его производства и зная, что таинственная незнакомка была его {142} сотрудницей, можно повторить, что исчезновение это остается необъяснимым. Было ли преступление, убийство? Такая гипотеза трудно допустима. У исчезнувшего и в мире деловом, и в частной жизни были только друзья".

Почти карикатурный вид этих сообщений оказался для меня, знавшего глубокую причину происшедшего, источником еще большего угнетения. В особенности же меня удручало, и даже приводило в ярость, "благочестие" Аллота! Конечно, некоторые подозрения в этом смысле возникали у меня и раньше, и уже тогда мне было не то отвратительно, не то страшно. Теперь, когда он заговорил полным голосом, - это стало чудовищным! По какому еще он собирался двинуться пути для "поисков сюжетов", для продления своих "опытов"? Как, после насилия над телами, хотел он насиловать души?

- Князь зловония, - проскрежетал я, - помет судеб.

Я искал, и не находил, достаточных проклятий. Впав в совершенную ярость, утратив, вероятно, - по крайней мере частично, - контроль над рассудком, я бросил газеты на пол и, как то уже раз было, выскочил из постели, подошел к стоявшей на столе бутылке с отбитым горлышком, пошатнулся, уронил стул. Уже послышались за стеной поспешные шаги, уже хлопнула дверь... Все-таки, повторяя свои собственные жесты, я успел налить вина, выпить, налить еще и еще выпить. На столе были коробки с пилюлями, флаконы... Проглотить все это сразу могло быть "выходом", и я хотел протянуть руку, когда дверь распахнулась, Заза вырвала у меня стакан, обхватила за пояс, просто-таки потащила к кровати, повалила меня на нее и накрыла одеялом, все это не произнося ни слова. Так же молча, и так же стремительно она собрала на полу газеты, растворила окно и все их выбросила. И только тогда, с некоторой злобой, произнесла;

- Если так будет продолжаться, я тебя отправлю в госпиталь. Надеюсь, понятно!

Но мне было не до нее самой, не до возражений, или подчинения. Я хотел потерять сознание, сойти с ума, умереть, - я на все был готов, только бы оборвалось течение мысли. И ничего не мог поделать! Оно продолжалось, и не было в моих силах помешать ей источать яд: да, да, не могло быть сомнения: и Аллот, и я причастны к тому же злодеянию, отравляем тот же источник, так как ведь и из-за него, и из-за меня Мари опускала глаза. Из-за него и из-за меня Мари пошла, - да, да, я видел как она пошла! - по тропинке к озеру, попросила, мальчиков ее вывезти на середину чтобы там броситься в прозрачную воду. И глаза Аллота, без зрачков, и его улыбка ящерицы! Пришли мне тогда на ум не помню где слышанные слова: "Не бойтесь убивающих тело, души же не могущих убить, а бойтесь того, кто может и тело и душу погубить в геенне огненной". От кого я прятался за чеками, телефонами, автобусами, делами, кому я загораживал время? И кто до меня все-таки добрался и когтем своим тронул мою душу?

- Больше, - сказала Заза, - газет вам не будет.

{143} Она сидела на стуле, в ногах и смотрела на меня не то с вопросом, не то с порицанием, не то с жалостью. Не могу сказать точно, каким было выражение ее глаз. Что я хорошо заметил, так ото, что они были большие, черные! "Еще глаза", - подумал я, - "но какая за ними душа? Может быть нет за ними души?".

- Во всяком случае, я вам газет не принесу, - проговорила Заза.

А я думал: "Нет, после смерти, когда душа умирает и остается только тело, глаза тухнут. У Заза есть душа. У всех есть душа! Если бы душ не было, как все было бы просто! У живых глаза были бы как у мертвецов с самого рождения".

- Вы идете на работу? - спросил я.

- Да. Иду. И чтобы я могла спокойно работать, не делайте глупостей. Прошу вас. Не будете?

- Не буду. Но принесите мне цветов.

34.

Цветов она принесла не маленький букетик, а огромную охапку! Так как ваз никаких не было, она их расставила в старых консервных коробках и банках из под меда, за которыми сбегала к себе, а что не поместилось, положила в умывальник, напустив в него воды. Цветы были уже немного увядшими.

- Понятно, - объясняла она, - вчера магазин был закрыт и новых не покупали. Эти третьегодняшние. Но зато хозяйка дала много!

Занимаясь цветами, она расспрашивала меня о том, как я провел день. Жар продолжал быть большим, голова все кружилась и болела. Чувствуя себя совсем неважно я отвечал однословно и не разделил ее оживления, когда она показала мне очень, по ее мнению, аппетитную провизию.

- Это все из-за газет, - ворчала она.

Поев, отдохнув, наведя немного красоты, Заза пододвинула стул к кровати, уселась и застыла в некоего рода сосредоточенности. Она явно что-то обдумывала, что-то хотела, и не решалась, сказать. Но, вялый и утомленный, я никак ей не помогал.

- У меня новости, - произнесла она, наконец, робко, - но я не знаю...

- Не знаете что?

- Не знаю, как вам сказать.

- Может лучше не говорить?

Помолчав, решившись, Заза промолвила:

- Моя хозяйка продает магазин.

- А! И кто же его покупает? - отозвался я, равнодушно.

Но равнодушия этого она явно не заметила, так как {144} продолжала на меня смотреть с еще большим вниманием. По-видимому продажа магазина не была главной частью новости. Главную она только готовилась сообщить. Готовилась и боялась.

- Покупает другая хозяйка, - сказала она, наконец. - Прежняя, которая вчера ездила на похороны брата в деревню, решила туда перебраться. Он ей там оставил бакалейную лавку. И она предлагает мне ехать с ней.

- И вы решили уехать?

- Не знаю. Я хотела с вами посоветоваться.

- Какой же я вам советчик? Я даже не знаю, замужем вы, девица, вдова или разведенная? Что я могу сказать?

- Но я еще не все рассказала.

- Я слушаю.

- Над цветочным магазином есть квартирка, комната, кухня и передняя. Новая хозяйка туда не переедет, у нее большая квартира по соседству. Она мне маленькую предлагает, если бы я у нее осталась работать, чтобы я за всем могла хорошенько следить, по утрам открывать, и вечером запирать магазин.

- Надо согласиться, - пробурчал я. - Зачем менять работу, если можно не менять.

- Вы думаете?

- Да. Только я не понимаю, как все могло так быстро устроиться.

- Быстро? Нет, обо всем этом говорилось уже давно. Брат помирал несколько месяцев, от рака.

Я повторил:

- Зачем менять работу, если можно не менять.

- Я тоже так думаю. Видите, вы мне дали таки совет.

- Какой же совет? Все и так очевидно. Да и то сказать: чтобы по-настоящему вам посоветовать, мне надо все знать: как идет торговля, какая квартира... Я сейчас болен, не могу этим заняться. Если нет спешки, подождите пока я выздоровею.

- Мне надо дать ответ завтра.

- Вы ничем не рискуете, вам предлагают и с одной, и с другой стороны.

- Я хотела бы остаться.

Сказав, она встала, подошла к окну и долго смотрела на фасад стоявшего напротив дома. Ничего другого она видеть не могла, разве что, если бы нагнулась и взглянула вверх, узенькую полоску низкого темного неба. Такого низкого, такого темного ! Впрочем, я сам его тоже не видел, и только воображал, что оно должно быть таким.

- Ладно, - сказала она наконец и, вздохнув, принялась убирать.

- Вы идете завтра на работу? - спросил я.

- Конечно, иду. И даже очень рано. Завтра на базаре цветы.

- Вы на базаре покупаете?

- Tе, которые растут в наших местах. Другие привозят в {145} вагонах и за ними надо ходить на вокзал. С цветами только и приходится, что во все стороны бегать.... Они вянут, все время нужны новые. Если ночью вам будет худо, постучите в стену, а сейчас я лягу. Я устала, я очень устала, закончила она, с сердцем.

Один за другим потекли часы полусна, полубреда, одна за другую цепляясь, одна другую перебивая, поползли мысли. Совсем, совсем рано дверь приоткрылась...