Мы приблизились к автомобилю. Аллот открыл дверцу и вошел первым. Следуя за ним я видел как он точно вполз на сидение: серая какая-то была передо мною масса. Едва мы тронулись, я обернулся. В темноте страшных беззрачковых глаз видно не было, но я почувствовал, что они направлены в мою сторону, и, признаюсь, показалось мне тогда, что взгляд Аллота, нащупав в моей нервной система слабую точку, вонзил в нее род жала, проник в глубину и со спокойной точностью выпустил каплю яда.

Автомобиль быстро ехал по пустынной дороге. Когда шофер замедлил на перекрестке, Аллот произнес:

- Вознесем хвалу Всевышнему. Поистине безгранична милость Его. Она лучше и прочней утверждает и надежды и безопасность, чем самая бдительная полиция.

Я не реагировал.

У дверей гостиницы, уже стоя на тротуаре, он сказал:

- До свидания, Доминус. Я вам протелефонирую в самое ближайшее время. Из нашей экскурсии вытекло несколько вопросов, {57} требующих ответов. Без них практическая сторона рискует остаться не совсем ясной.

Я промолчал.

Дома я почувствовал совершенную растерянность, думая о постоянных предосторожностях, которые придется принимать. Во всякую щель, каждый день мог ведь добраться до нас с Мари аллотов взгляд. Да и сам он, мышиной своей поступью, всегда мог проникнуть в нашу переднюю, в нашу столовую, в нашу спальню.

От одной мысли об этом мне делалось страшно.

Я упрекнул было Мари за то, что она нас познакомила. Но мысль эту тотчас же и откинул, сказав себе даже, что Мари была права, что это было с ее стороны предосторожностью, дававшей возможность приготовиться. Но уже мне надо было хитрить, скрывать, недоговаривать...

Когда, успокоившись, я вызвал Мари и услыхал ее голос, то обступившие было меня тени отодвинулись. Мари уже лежала. Она сказала, что осмотрела четыре квартиры и что не может решить, какая лучше, радостно при этом повторив все, что мне так понравилось об охапках времени...

15.

Если кто-нибудь, проснувшись, хоть косвенно сравнит свои ощущения с теми, которые, предположительно, мог испытать извлеченный из могилы и уже разлагавшийся Лазарь, - то налицо всё поводы для беспокойства. Как раз так все сложилось на следующее утро, и одно только я нашел средство чтобы такое состояние духа преодолеть: разозлиться. На кого, на что - не знаю. Знаю, что гнев мне помог, что последовавшая за ним прохладная ванна и крепкий кофе привели меня в равновесие. Я поехал на фабрику. По установленному правилу, у стандардистки был список лиц, для которых я не был "срочно занят", или не "отсутствовал". Проходя мимо ее бюро я, в тот день, попросил внести в этот список привилегированных Леонарда Аллота. Затем прочел письма. Одно из них было от нотариуса, просившего меня заехать, чтобы обсудить некоторые вопросы, касавшиеся моего приморского владения.

Вскоре последовал вызов Аллота, который выразил желание придти для продолжения переговоров. Но я был так занят, что попросил его повременить, что, судя по его интонации, оказалось ему не по душе. "Он, кажется, спешит" - подумал я. Но дела тоже спешили. Утро вышло переполненным, и только к полудню мне удалось вырваться, в чуть-чуть раздраженном настроении.

Но ожидавшая меня за столом Мари казалась приветливей, ясней, нежней чем когда бы то ни было. Она меня обняла, прошептала {58} ласковые слова и добавила, что после завтрака мы поедем осматривать квартиру.

Когда, часом позже, мы подъехали к только что достроенному, не слишком высокому, дому, когда поднялись на лифте во второй этаж и задержались перед дверью, которую отпирала предупредительная швейцариха, мне казалось, и Мари, наверно, казалось так же как мне, что наше время сложено в ожидавших нас просторных комнатах целыми стогами. Было это до последней степени привлекательно. Мари, - на этот раз слегка шалунья, - весело улыбалась. Все было симпатично, все очаровывало. И так согласно, так верно все произошло, до такой удивительной степени ожидание ни в чем нас не обмануло, настолько было радостно увлечение Мари, уже накануне квартиру осмотревшей и теперь мне ее "доказывавшей", что тут же, отбросив первоначальное намерение посетить еще другие, я, - нет: мы, - решили подписать контракт.

Но самой восхитительной улыбкой приближавшегося счастья была, как выразилась Мари, "репетиция". Когда мы со всем согласились, все нашли соответствующим нашим пожеланиям, нашим требованиям: и место, и свет, и расположение комнат, и их размеры, - и направились к выходу, и вышли на площадку, и швейцариха вынула из кармана ключи, чтобы запереть, Мари прошептала:

- Одну минутку.

Вслед за тем она вернулась в переднюю и захлопнула за собой дверь. Не понимавшая что это значит швейцариха удивленно на меня смотрела. Я тихонько постучал, дверь распахнулась и передо мной оказалась Мари, с протянутыми ко мне руками, с единственной в мире улыбкой на губах, с сияющими, на этот раз совсем не спрятанными ресницами, глазами.

- Так? - спросила она.

Я ничего не ответил. Я ее обнял, крепко прижал и нежно поцеловал.

16.

К этому времени объятия фабрики становились все требовательней. Даже в часы отдыха она меня не оставляла. Хотел я того, или не хотел, мне приходилось думать о связанных с ней вопросах, готовиться к решениям, соображать то, взвешивать это. Так что к нотариусу я выбрался и с трудом, и наспех. Он сообщил, что оставленное мне (помимо фабрики) имение невелико, что там есть два дома, один довольно большой, господский, другой поменьше, в котором живет управляющий. В большом доме была, как он мне сказал, хорошая обстановка, ценная мебель, старая посуда, книги, ковры... В свое время покойный проводил там по несколько месяцев в году, но возраст и пошатнувшееся здоровье прекратили эти ежегодный побывки. Вокруг дома было немного земли, преимущественно под виноградником, небольшой огород, {59} несколько фруктовых деревьев, были кролики, птица, две козы. Все это, конечно, удовлетворяло только нужды управляющего, который жил там безвыездно, и которому покойный переводил жалование и, время от времени, суммы на текущий ремонт.

- По-видимому, - сказал нотариус, - что-то его связывало с этими местами.

Но он не смог сказать, что именно.

- Все расположено на берегу моря, - прибавил он, - и сколько можно судить по фотографиям, местность пустынная и глухая. Чтобы там жить, не надо опасаться одиночества.

- У управляющего семья?

- Жена. Он далеко не молод. Не могу сказать, есть ли у него дети; если есть, то они не с ним. Для того, чтобы вести хозяйство, он берет иногда рабочего, и жалование ему переводили отсюда.

В общем, сообщенные нотариусом сведения были скупы. Все же было ясно, что корней, уходивших в далекое прошлое, быть не могло: имение было купленным и купчую крепость, несколько десятков лет тому назад, составлял отец теперешнего нотариуса, тоже бывший нотариусом.

Покинув его бюро я почувствовал, что мне надобно съездить осмотреть и дом, и окружающую его местность, что беглый и деловой рассказ далеко всего не исчерпывает, и что - больше того - не поехать было бы родом неблагодарности, или неуважением воли умершего. Но ревнивая и капризная фабрика не допускала отлучек, И была Мари, которую мне не хотелось покидать даже не надолго. Я помыслил не взять ли ее с собой, если бы решился на поездку, но это пришлось отбросить: ее почти болезненная впечатлительность с одной стороны, и нежилой дом в дикой и глухой местности с другой могли бы слишком на нее повлиять.

Я уже готов был ограничиться письменными распоряжениями и не уезжать, когда, у фабрики, попал в какой-то особенно страшный автомобильный затор. Он так долго не рассасывался, что мне пришлось оставить такси и идти пешком, по жаре, в толпе, вдыхая бензиновые дары, запах какой-то гари, какой-то кислятины... В бюро один телефонный звонок, следовал за другим, одно распоряжение погоняло другое, в один разговор врывался другой. И вот тогда-то пустынный морской берег, старый дом, виноградник и тишина властно поманили меня. Я послал управляющему депешу, извещая о прибытии и прося встретить, предупредил по телефону Мари о неизбежности недолгого путешествия, поручил, скрепя сердце, наблюдение за фабрикой помощнику, и в тот же вечер выехал на юг.