Иногда Малинцин нравилось ходить по дому и пересчитывать вещи. Пол сложили из крупных серых камней, выровненных и отполированных. Из-за толстых кирпичных стен с побелкой летом тут было прохладно, а в сезон дождей комнаты обогревались большими каминами, встроенными в стены. В кухне стояли деревянный стол и стулья с сиденьями из тростника. Ее циновка лежала на деревянной раме кровати с ножками и свисавшими с потолка веревками. Каждый вечер веревки натягивали, чтобы разложить кровать. Такая же маленькая кроватка стояла в спальне у Мартина, и вечером Малинцин говорила ему: «Спи крепко и пусть тебя не кусают мошки», а затем щекотала его. «Hijo, hijo». — «Madre, madre»^[68]. Подушки были набиты гусиными перьями, а в гостиной с потолка на железных цепях свисал канделябр, сделанный из двух металлических колец. Его можно было опустить вниз, чтобы зажечь свечи, которые вставлялись в кольца. Кортес настоял на том, чтобы у Мартина над кроватью прибили небольшое распятие, а в коридоре, идущем вокруг двора, в стенах имелись небольшие ниши со статуями Девы Марии и небольшими обсидиановыми фигурками ацтекских богов. В спальне у Малинцин стояла большая каменная статуя Кетцалькоатля в пышном убранстве и с метелкой в руке. Зеркала в оловянных рамах с небольшими отверстиями для свечей крепились к стенам комнаты с большой деревянной ванной. «Все это мое. Мой дом, мои вещи. Я, мое, мне. Yo, mío, mí». Она теперь обладала этими словами, личными и притяжательными местоимениями. Она владела своей жизнью. Владела собой.

— Аламинос, твой брат, вырос и стал очаровательным юношей, не так ли? — спросила мать.

— У него испанское имя? — Малинцин забыла ацтекское имя брата. К тому же он сидел так тихо, что она вообще забыла о том, что брат пришел в ее дом.

— Я сменила ему имя. Текаюацин звучит так… по-ацтекски.

Теперь Малинцин вспомнила. Ее брата звали Текаюацин, хотя суффикс «цин» полагался лишь людям благородного происхождения, а его отец не был аристократом. Интересно, этот мальчик вообще умеет говорить? Затем Малинцин вспомнила, что когда-то ее мать была очень молчаливой и ее молчание наполнялось невысказанным.

— Ты так и не вышла замуж, Малиналли? — Слова матери прозвучали как обвинение и осуждение.

— Нет, я не хочу выходить замуж. — Малинцин вспомнила те времена, когда ей столь отчаянно хотелось выйти замуж, что она напоминала себе утопающего, цепляющегося за соломинку в бурном течении.

— Никто не хочет брать тебя замуж?

Малинцин смерила мать тяжелым взглядом. Ей хотелось сказать: «Это мой дом, и ты должна уважать меня».

— Не знаю. Мне все равно.

— Тебе, должно быть, очень одиноко. — Мать заговорила печальным голосом, как будто все пятнадцать лет ее волновало лишь одиночество дочери.

— Нет, я вовсе не одинока. У меня есть Мартин и мои друзья.

Когда Одудува приезжал из Оаксаки, они поднимались на крышу и спали под открытым небом, глядя на звезды и созвездия. Малинцин и Одудува всегда пытались найти на небе Кетцалькоатля — в определенное время года мертвый бог оживал, воплощаясь в вечерней звезде. Он скрывался за небосклоном, переходя в подземный мир, а затем возвращался утренней звездой. Говорили, что Кетцалькоатль спускается на землю на своем большом корабле.

По четвергам приходил Агильяр. Он пил вино и рассказывал о книге стихов на языке науатль, которую он составлял. Они с Малинцин не поднимались на крышу, как с Одудувой, а оставались в ее спальне. Малинцин нравилось это слово — «спальня», cuarto de alquiler. На покрывале для кровати — cubrecama — из чистого белого хлопка были вышиты небольшие фигурки: богиня Тлацольтеотль, Тецкатлипока в черно-красных одеждах, торговец, воин, игрок в мяч, женщина из племени тарасков благородного происхождения, которую вели на свадьбу, микстек в макстлатле. Это покрывало изготовила для Малинцин племянница касика Семпоалы.

После воскресной мессы в гости к Малинцин приходил отец Ольмедо, и они говорили о Франсиско и старых добрых днях в пути. Во время воскресного обеда отцу Ольмедо нравилось отодвигать еду в сторону и наслаждаться телом Малинцин на столе, словно она была еще одним блюдом. Малинцин и подумать не могла, что отец Ольмедо окажется столь изобретательным. «Ах, отец Ольмедо!» — стонала она, а затем они смеялись до слез.

— Отец ребенка, Малиналли, ну, как бы это сказать, он…

— Богатый и могущественный? — Малинцин знала, на что намекает мать.

— У вас хорошие отношения?

— Да.

Малинцин мирно общалась с отцом своего ребенка. С самого начала Кортес озаботился благополучием Мартина и еще до того, как тот научился сидеть, привез для него из Испании пони. Усаживая малыша в седло, Кортес водил пони по двору и с восторгом рассказывал о том, что когда-нибудь научит Мартина стрелять из ружья. Дворец Кортеса в Куэрнаваке, области неподалеку от Теночтитлана, где климат был столь мягким, что воздух отдавал сладостью, был украшен лепниной лимонно-желтого цвета. Ветви палисандровых деревьев затеняли скамьи, стоявшие у стен во дворе, переплетаясь над террасой.

Супруга Кортеса Каталина, приехавшая с Кубы после поражения Теночтитлана, казалась худой, скромной и молчаливой; она не могла играть роль властной первой жены вице-короля или губернатора, и это разочаровывало Кортеса. К несчастью, однажды вечером она умерла во сне после ссоры с Кортесом по поводу обращения с рабами. Ходили слухи о том, что ее смерть вовсе не была столь естественной, как утверждал Кортес, но император Карл не стал расследовать это дело. Во-первых, его не волновали такие мелочи, а во-вторых, король побаивался Кортеса, его энергии и уникального образа мыслей, всего того, что выделяло Кортеса как военачальника, и потому Карл дал Кортесу небольшие полномочия. В Новую Испанию приехали чиновники, чтобы представлять интересы императора на этом континенте. Карл решил, что Кортес прекрасный завоеватель, но кропотливая, бесславная и в первую очередь лояльная работа по управлению империей — это явно не для него.

— Твой брат думает о том, чтобы занять место в новом правительстве, — мимоходом сообщила мать Малинцин, как будто это вовсе не было целью ее визита.

— Вот как? В новом правительстве?

— Ты общаешься с важными людьми, Малиналли.

С важными людьми.

Раз в год все важные люди собирались вместе и праздновали день, когда духи возвращались на землю. Кортес называл это Днем всех душ, но все остальные знали, что это День мертвых, вернее, два дня — первое и второе ноября по испанскому календарю. В эти дни они поминали Франсиско и Ботелло, умершего во время осады в своей глиняной хижине рядом с Ципактли, своей ацтекской возлюбленной. Кай и Малинцин поминали Лапу Ягуара. Кортес настаивал на том, чтобы они почтили память Исла, и потому те из них, кто жил неподалеку от Такубы, где сеньор Исла скончался, сделали для него алтарь. По традиции они должны были оставлять на алтаре еду, которую любил Исла, и небольшие сувениры. Но на самом деле никто не знал, какую еду любил Исла, и поэтому Малинцин, Кай и Нуньес укладывали на алтарь гнилые, зловонные дыни, заплесневевшие тортильи, мертвых ядовитых лягушек, горстку бобов, от которых пучило живот, и очень редкий испанский фрукт — яблоко, manzilla, с червями.

Они сделали небольшую статуэтку Исла — куклу с маленькой головой и змеиными глазами, пришитыми по бокам, словно пуговицы. Под гульфик кукле они запихнули личинок москитов, положили скорпионов между пальцами и измазали ее матерчатую голову гнилым утиным жиром со вшами. Отец Ольмедо наклеил на эту куклу небольшой клочок бумаги с цитатой из Иоанна Богослова, начинавшейся словами: «Истинно, истинно говорю я вам…»

— Ты меня слушаешь, Малиналли?

— Слушаю. — Малинцин не могла заставить себя называть матерью эту женщину, рассевшуюся в ее доме, будто она тут всегда жила.

— Твой брат думает о должности в новом правительстве. Он очень талантлив.

— Что он умеет делать?

Малинцин думала о матерях и их сыновьях, о матери юноши из Чолулы, которая хотела сделать ее своей невесткой. Она вспоминала о том, как люди в Теночтитлане слышали такие же крики каждый вечер на центральной площади. Здания в городе лежали в руинах, здесь не осталось и камня на камне, а на развалинах дворцов и храмов построили новый дворец и большую церковь.