Несколько дней назад Петре приезжал в гости. Он был одет по последней моде: галифе из клетчатого сукна и лакированные сапоги. Он жил в деревне всего несколько месяцев, а растолстел так, что костюм, казалось, вот-вот лопнет на нем.
— Как? У вас нет денег? — спросил он не без ехидства. — Чего же вы мне не скажете? — И вытащил бумажник из свиной кожи, до отказа набитый банкнотами всех цветов. — На, мама… бери, сколько хочешь.
— Нам не нужны деньги, Петре… Я как раз сегодня получил получку, — соврал Герасим.
— Значит, не хотите брать у меня?.. Хорошо, — рассердился Петре и засунул бумажник в карман. — Теперь, даже если будете просить, не дам… Ни гроша…
Герасим закрыл дверь и отправился в уездный комитет. Около примарии он увидел какого-то толстого человека и вспомнил Хорвата. Часто бывало бродили они бесцельно по улицам, останавливаясь у витрин и разглядывая лица прохожих, таращивших глаза на прекрасные вещи, красовавшиеся за стеклом. Однажды они увидели истощенного человека в грязной спецовке, который прилип носом к витрине гастронома.
— Наверное, голодный, — подтолкнул Хорват Герасима. — У тебя есть деньги?
Герасим протянул ему сорок леев. Тощий человек у витрины недоумевающе посмотрел на деньги в руке Хорвата, потом поморщился и сплюнул:
— Я не беру денег у буржуев.
Хорват прыснул со смеху.
— Ты видел, — сказал он, когда они отошли. — Жаль, что я не знаю этого худого. Но я уверен, что через несколько лет я встречу его где-нибудь, может быть, он будет вести какое-нибудь важное заседание или… Скажи, Герасим, у тебя хватило бы мужества выбрать этого голодного примарем?
Перед уездным комитетом Герасим стиснул зубы. «Хорват всегда умел сделать оптимистические выводы, а я сразу вешаю нос. Ну нет, хватит! Станки должны быть собраны! Если бы Хорват был жив, сборка, конечно, давно бы уже началась». При этой мысли лицо его прояснилось: надо будет поговорить с Бэрбуцем.
2
— Садись, товарищ Герасим, — начал Бэрбуц. Он говорил тихо, непривычно четко, спокойным голосом. В последнее время он стал одеваться очень элегантно. Носил темно-серый костюм, как бы желая подчеркнуть этим сдержанность, к которой обязывало его положение. Бэрбуц показал на кресло. Герасим осторожно сел, но, почувствовав, что кресло слишком мягкое, взял за спинку стул, подвинул к себе и уселся на него.
В большой комнате с белеными стенами стояла мягкая тишина, глухо жужжал вентилятор, легонько покачивая листья стоявшей на окне фуксии. Бэрбуц поднял крышку бронзового ящичка для сигарет — подарок рабочих вагоностроительного завода, — закурил. Все движения были давно обдуманы, полны изящества и значительности. Герасиму захотелось плюнуть и выругать его за это фиглярство.
— Вы звали меня, товарищ Бэрбуц? — спросил он, подождав немного. — Я пришел.
Бэрбуц еще раз затянулся, потом быстро потушил сигарету и встал, опершись о край массивного дубового стола.
— Скажи честно, но не начинай со слов «мы коммунисты» и других громких фраз, потому что мы, — он подчеркнул это, — не считаем тебя коммунистом…
Герасим вздрогнул. Широко раскрыл глаза, потом сказал, чуть не заикаясь:
— Не понимаю, товарищ Бэрбуц. — Он почувствовал, как кровь бросилась ему в лицо.
— Я так и думал, что ты начнешь с этого. — И Бэрбуц резким движением поднес палец к лицу Герасима. — Ты знаешь, что партия не допускает фракций?
— Все равно не понимаю, товарищ Бэрбуц, — уже спокойно сказал Герасим. — О каких фракциях речь?
— О твоей деятельности на фабрике. Вижу, что, с тех пор как тебя по ошибке выбрали в фабричный комитет, у тебя закружилась голова. Ты прекрасно знал, что уездный комитет принял меры для сборки станков. Зачем тебе понадобилось проводить агитацию в четырех партийных ячейках? Чего ты добиваешься? Сборки станков. Того, что уже решено? Да? Нет, конечно, нет! Если желаешь, я скажу тебе; хочешь подорвать авторитет уездного комитета, выдвинуться, преуспеть. И для Этого, товарищ Герасим, ты пользуешься теми же методами, что и правые социал-демократы.
— Я действую так, потому что дирекция во главе с инженером Прекупом сопротивляется, саботирует сборку станков и смеется над нами. Мы хотели уже приступить к сборке, но они повесили замок и поставили к дверям охрану. Что ж, может быть, тот факт, что я критикую вас, членов уездного комитета, за то, что вы недостаточно энергичны, означает фракционизм?
— Тише, господин Герасим, — прервал его Бэрбуц. Прядь волос отделилась от его аккуратной прически и упала на лоб.
Герасим встал. Сжал кулаки.
— Не господин, а товарищ Герасим. Этого я даже от вас требую.
— Сядь, пожалуйста, — сказал Бэрбуц и глубоко вздохнул. — Я позвал тебя, чтобы задать тебе несколько вопросов.
— Скажите открыто: на допрос!
— Сядь, пожалуйста. — Лицо Бэрбуца осветилось доброжелательной улыбкой. Герасим сел, помрачнев. — Видишь ли, — продолжал Бэрбуц, — этот левый загиб приведет тебя туда же, куда привел толстяка Хорвата.
— То есть и я буду убит?
— Ты с ума сошел? — рявкнул Бэрбуц и от ярости побелел как стена. — Какие слова ты говоришь здесь?..
— Я думаю, что имею право так говорить. Тем более, что речь идет о герое рабочего класса, а не о «толстяке Хорвате». Зачем вы пригласили меня, товарищ Бэрбуц?
— Только затем, чтобы предупредить тебя… Впрочем, решать будет ячейка. Об одном прошу тебя: не говори потом, что я тебя не предупреждал.
— Да, товарищ Бэрбуц, теперь мне кажется, я вас понял. После такого предупреждения меня, возможно, исключат из партии, потому что по существу все зависит от вас… Ведь вы…
— Не от меня зависит, а от партии. Запомни это.
— Если так, мне бояться нечего. Скажу вам прямо, я не боюсь, даже если это зависит от вас. И скажу вам вот что. Отныне я буду бороться изо всех сил, чтобы смерть Хорвата не была напрасной.
— Слушай, товарищ Герасим, — начал Бэрбуц дружески, очень сердечно, как будто его больно задевала слепота собеседника. — У тебя достаточно высокий политический уровень. Я показал тебе только, куда может привести путь, на который ты встал. Было бы жаль потерять тебя. Партия лишилась бы работника, который со временем мог стать очень ценным… В настоящее время у нас есть гораздо более важные задачи, чем сборка старых станков.
— Это не старые станки.
— Хорошо, это новые станки, но не хватает множества деталей, которые можно изготовить только на Западе.
— Неправда. Их можно сделать и здесь. И если их не хватает, то только потому, что мы не были достаточно бдительными. Большинство деталей разворовано за последние две недели.
— Да не об этом речь. Я сказал, что ты можешь стать стоящим работником. Я пригласил тебя еще по одному вопросу… Партии нужен стоящий работник на очень ответственный пост. Как я уже сказал, из тебя может вырасти такой работник. В волости Ширия у нас нет секретаря. Ты знаешь, какое важное значение имеет Ширия? Мы здесь, в уездном комитете, подумали о тебе.
— Я не поеду в Ширию.
— Значит, отказываешься от партийного поручения?
— Да.
— Хорошо, товарищ Герасим. Я запомню это.
— И я хотел вот еще что спросить: решил уездный комитет собирать станки или нет?
— Конечно, решил.
— Тогда в чем же дело?
— Здесь задаю вопросы я! — взвизгнул Бэрбуц. — Я кончил, товарищ Герасим! Член партии, который отказывается от партийного поручения, меня не интересует.
Герасим осторожно поставил на место стул и направился к двери. Он уже взялся за ручку, но передумал и вернулся.
— Что же вы мне советуете, товарищ Бэрбуц, не агитировать за сборку станков?
— Я тебе сказал все, что хотел сказать. Думаю, что я достаточно ясно выражался.
— Да, я тоже так думаю. — Герасим вышел, не попрощавшись.
3
На другой день Герасиму все виделось в мрачном свете: и цех, и станки, и нити. Он не мог найти себе места, ходил взад и вперед с ящиком для инструментов через плечо. У него не было никакого желания присутствовать на бесконечных заседаниях фабричного комитета. Он был даже рад, что его выбрали простым членом комитета и не сняли с производства. Можно было бы с ума сойти, выслушивая бредни Симона о том, как станут жить через сто лет, когда работать будут только два часа в день и не будет денег. Симон был обо всем этом так хорошо осведомлен, что неискушенный человек слушал его, разинув рот.
