— Хорват, сознавайся, слышишь, а то я с тебя шкуру спущу.
Вначале, когда его месяцами держали в одиночке, Хорват все время лежал на спине и вспоминал свое раннее детство. Позднее он стал рассказывать себе содержание прочитанных книг, пытался решать в уме задачи на деление и умножение. Прошли долгие недели, прежде чем он выработал целую систему, по которой запоминал цифры, колонки чисел, затем все стало просто, как выученное наизусть стихотворение.
В первый же день после возвращения из Айуда он познакомился с Флорикой. Проходя по чесальному цеху, он толкнул седую женщину. Вежливее, чем обычно, Андрей извинился:
— Прости меня, мамаша…
— Черт тебе мамаша, а не я… Другой раз гляди получше!..
Только теперь Хорват увидел, что за седину он принял очесы. Работнице было лет двадцать пять, не больше.
— Острый у тебя язычок.
— Верно.
— Это мне нравится. Как тебя зовут?
— А ты случайно не из полиции?
— Нет.
— Тогда зачем тебе?
— Так просто. Ты мне нравишься.
— А ты мне нет! Ты нахал, да еще к тому же толстый. Всего хорошего!
И на второй, и на третий день Хорват заглядывал в чесальню. На четвертый день они вместе ушли с фабрики.
— Говоришь, тебя зовут Флорика?..
— Да.
— Красивое имя.
— Говорят.
— Многие тебе это говорили?
— Я не считала.
— Хм… Понимаю.
— Ничего ты не понимаешь.
— Ты, может, думаешь, что я такой уж дурак?
— Что хочу, то и думаю.
— Ну что ж, твое право.
Через три недели они стали каждый день возвращаться с фабрики вместе. Если время было позднее, Хорват провожал ее домой. Полумрак, царивший на улицах, придавал ему смелости, и он говорил с ней откровенно.
— Знаешь, Флорика, я много раз думал, что неплохо было бы жениться.
— А зачем ты мне это говоришь?
— Потому что хочу жениться.
— Никто за тебя не пойдет.
— Почему?
— Ты толстый и несерьезный.
— Я кажусь несерьезным?
— Да. Я читала в какой-то книге про двух влюбленных. Они разговаривали совсем не так, как мы.
— А как они разговаривали?
— Не могу тебе сказать как, но очень красиво. О цветах, о звездах, о…
— Ты хочешь, чтобы и я говорил о звездах?
— А ты умеешь?
— Конечно. Вот видишь эту звезду… Вон там, над башней?…
— Вот эту, яркую?
— Да, эту. Если она побледнеет, пойдет дождь. Если засверкает, подморозит.
— Как это подморозит? Сейчас, в июле?
— Все, что я тебе рассказал, случается зимой. Выйдешь за меня замуж?
Флорика вздрогнула.
— Отвечай: да или нет?
— Дай мне подумать.
— Хорошо! Пока дойдем до дому, тебе хватит времени. Видишь, эта большая звезда — луна. А эти деревья с побеленными стволами — каштаны. Когда я был маленьким, я собирал каштаны и топил ими плиту. Они хорошо горят, а жар держат, как угли.
Ему показалось, что он слишком долго говорил. Он замолчал.
— Почему ты замолчал?
— Я говорю глупости.
— Нет.
Хорват обнял ее.
— Да?
— Да.
Каждое возвращение из тюрьмы домой становилось для Хорвата событием. Дороги, дома, деревья казались ему чужими, какими-то непохожими, то ли меньше, короче, то ли длиннее, больше. Когда его арестовали предпоследний раз, у него должна была родиться дочь Софика. Он вернулся домой — она уже училась ходить. Среди соседей появились новые, не знакомые ему люди. Хорват все же здоровался с ними, чтобы не сказали жене, что он невежа. Теперь Софика, верно, уже большая. При мысли, что она может его не узнать, комок подкатывал к горлу. Ему захотелось скорее добраться до дома. Если бы ему не было трудно двигаться и он не стыдился бы прохожих, он побежал бы. На углу с ним заговорил парикмахер, стоявший у дверей своего заведения:
— Давненько ты не был у нас, господин Хорват… Может, рассердился на что-нибудь? Я сменил все бритвы… У меня теперь есть широкая в два пальца бритва из золингенской стали… Не хочешь ли попробовать?
Хорват покачал головой.
— Я очень спешу, господин Бребан.
С каждым шагом его волнение нарастало. Когда он увидел свой дом, сердце забилось так сильно, что он испугался, как бы оно не выскочило из груди. «Шторы не спущены, — радостно заметил Хорват, — значит, они дома». Он тихо открыл калитку, стараясь, чтобы она не скрипнула. На секунду задержался, огляделся вокруг: все было точно такое же, как и три года назад. Он поднялся по ступенькам, но на пороге передумал. Обогнул дом и вошел с черного хода. Представив себе изумленное лицо Флорики, он невольно улыбнулся. За эти три года он видел ее только один раз в приемной тюрьмы. Но и тогда она была от него на расстоянии пяти метров, за двумя проволочными решетками.
Они стояли один против другого и не знали, о чем говорить. Им столько хотелось сказать друг другу, а они целых пять минут стояли молча, как два совсем незнакомых человека, и лишь смотрели, будто виделись впервые. Флорика попыталась было что-то сказать, но Хорват жестом остановил ее:
— Ладно, Флорика, я знаю, тебе очень тяжело… прости меня…
Свидание кончилось, но женщина вцепилась руками в решетку так, что надзиратели с трудом оторвали ее. Хорват бессильно опустил голову и сдвинулся с места, лишь когда его позвали.
Молодой надзиратель подтолкнул его и засмеялся:
— Что с тобой, толстяк? Ты плачешь?
Андрей с трудом сдержался. Вероятно, и надзиратель это почувствовал, он замолчал, отступил на шаг и положил руку на приклад.
— Ну-ка, поторапливайся! Мы в тюрьме, а не в гостинице.
В кухне никого не было. Хорват на цыпочках подошел к двери в комнату и рванул ее.
— Софика!
— Папочка!
Она действительно очень выросла. Была ему теперь по пояс. Жаль, что она такая худенькая, как тростинка.
— А где мамочка?
— Она ушла в город…
— Тогда обманем ее. Хочешь?
— Нет, папочка.
— Хорошо, Софика. Все чудесно. Ну, сядь со мной рядом и расскажи, мне.
— Что тебе рассказать, папочка?
— Что хочешь, Софика. Все равно что.
— Про Красную Шапочку?
Хорват рассмеялся.
— Нет. Про что-нибудь другое. Про тебя, про мамочку.
Он осмотрелся. Это был его дом, комната, о которой он, сидя в тюрьме, столько мечтал. Все было знакомо и дорого ему: занавески, ковры, картины. И абажур ночника на тумбочке все тот же. С трещиной. Он был доволен, что Флорика не тронула его. Ему действительно казалось, что ничего не изменилось в доме. Нет, изменилось. Одеяла. Новые, как будто их только вытащили из сундука. Он с нежностью подумал о Флорике. Сколько же ей пришлось работать, чтобы купить их. Старые были все в заплатах. Не раз, просыпаясь по утрам, он видел на полу хлопья ваты. Он пощупал одеяла: шелковые.
— Их принес дядя Руди, — объяснила ему Софика.
— Дядя Руди? — вздрогнул Хорват. — А кто такой дядя Руди?
— Он очень хороший. Он мне всегда что-нибудь приносит. А ты мне ничего не принес, папочка?
— Нет, Софика.
Все внезапно переменилось, дом показался чужим — и занавески, и ковры, и картины. Даже треснувший абажур ночника. Он обхватил голову руками.
Софика подошла к нему и погладила по лицу;
— Что тебе рассказать, папочка?
Хорват оттолкнул ее, Софика отлетела к дивану. Девочка была так удивлена, что даже не вскрикнула, хотя и ушиблась, она со страхом смотрела на отца. Хорват встал со стула, хотел подойти к ней, но взгляд его упал на портрет жены в рамке под стеклом, и он направился к нему. Он ударил кулаком по стеклу и испытал радость, услышав хрустальный звон осколков. Он собирался ударить еще раз. — «О, если бы этот дядя Руди был здесь…» Он посмотрел на окровавленный кулак. Софика заплакала. Хорват бросился к ней, поднял и поцеловал.
— Не плачь, Софика. Слышишь, не плачь… Папа любит тебя. — Он стиснул ее с такой силой, что она заплакала еще сильнее. — Не плачь, моя девочка! Слышишь, не плачь!..
4