— Слушай, Хорват, — начал он прямо без вступления. — Я говорил с Попом. Он страшно зол. Ругал даже партию.
— Откуда я возьму ему рубашку? Поп несознательный, у него нет классового сознания. Вот!
— Сделай одолжение, не читай мне проповеди. Тебя выбрали в фабричный комитет, вот и ломай себе голову, для того ты туда и посажен! Речь идет не только о Попе. Он дошел до такого состояния на месяц раньше нас, потому что болел. Не думай, однако, что у других дела обстоят лучше, чем у него. Надо найти какой-то выход.
— Вот я и ищу выход. Но не по мелочам, — Хорват поднялся и продолжал важным тоном — Наша продукция…
— Ты мне зубы не заговаривай. Это слишком высокие для тебя слова. Это слова Симона. Знаешь, что получается? Человек умирает с голоду, а ты ему говоришь, что рагу из поросенка вкусное кушанье. Что делать? Вот подумай над этим. Потому что от этого зависит и продукция. Сегодня опять арестовали четырех работниц за то, что они украли полотно. А воруют они не потому, что они воровки, а потому, что у них маленькие дети, которых им не во что завернуть. Я не удивлюсь, если в один прекрасный день станет воровать и Поп. Ведь он не может ходить без рубашки… А что ты скажешь, если нам попросить барона выдать немного полотна в счет заработка?
— Мы что, нищие? — возмутился Хорват.
— Ну, я вижу, тебя занесло, бесполезно сейчас разговаривать. Я найду тебя завтра или послезавтра. И буду приходить к тебе, пока ты не поймешь. Спокойной ночи!
Когда Трифан ушел, Флорика спросила:
— О какой это рубашке он говорил?
— Ни о какой, Флорика, дорогая моя… Рабочие кое-чем недовольны… Вот и все…
— А ведь ты говорил мне, что скоро будет лучше.
— Да, я тебе это говорил… Ну, а теперь оставь меня… Я пойду к Фаркашу…
— Вот, такой ты всегда. Ты где угодно чувствуешь себя хорошо, только не дома! Лишь бы уйти из дома. Днем ты на фабрике, вечером у Фаркаша. Почему бы тебе не найти себе место и для ночлега?
Он не мог уйти и оставить Флорику в таком состоянии. Последнее время она все чаще сердилась, иногда даже неизвестно почему. Как будто Хорват был виноват, что швабки из Нового Арада не привезли зелени на рынок или что килограмм шпината подорожал на четыре лея раньше, чем этого можно было ожидать. Мало того, Флорика обвиняла его и в том, что ей грубил булочник, который обвешивал покупателей, и в том, что примария теперь забирает мусор только два раза в месяц, и это в летнюю-то пору, когда все сгнивает за несколько дней.
— Почему в газетах об этом не пишут?
— Потому что не хватает места.
— Как это не хватает места? Да вот сегодня почти целую страницу занимает фотография этой, как ее, Нуци Розенцвейг или что-то в этом роде, ну той, которая поет в «Серой крысе». Для этого места хватает!..
— За это платят. На эти средства и существует газета.
— Ничего я не понимаю из твоих объяснений. Не могу я понять, почему не вывозят мусор. Говорят, в Абруде была какая-то эпидемия. И все из-за мусора!..
— Ты хочешь поссориться, Флорика?
— Нет, не хочу… Я просто так говорю тебе.
Фаркаша он не застал дома: тот был на каком-то заседании на заводе. Но Хорват не ушел, решил подождать его. Сел на стул, стул показался ему неудобным; он встал и принялся ходить по комнате; комната была маленькая, и через каждые два шага он должен был поворачивать обратно, так что скоро у него закружилась голова. Он сел на кровать, потом прилег, «А, все равно, — сказал он себе, почувствовав, что его одолевает сон. — Еще немножко, и я усну». Он пытался держать глаза открытыми. Потолок был закопчен, и только в небольших белых пятнах — там, где отвалилась штукатурка, отражался свет лампочки. «Если бы я остался дома, я мог бы спокойно спать».
Фаркаш пришел в полночь. Увидев Хорвата, он устало развел руками и сел с утомленным видом.
— Вот не думал найти тебя здесь. Сегодня у меня было столько дел.
— Можешь говорить мне все, что хочешь. Я все равно не уйду.
— Тогда предлагаю открыть пленарное заседание, — пошутил Фаркаш. — Что на повестке дня?
Хорват начал рассказывать ему все, что случилось. Вначале Фаркаш зевал, потом, заинтересовавшись, протер глаза.
— Вот что, Хорват. Нельзя отрывать крупные вопросы от мелких. Ведь в конце концов продукция зависит от нас, от нашей работы, а не от барона. А если ты не заботишься о рабочих, об их «маленьких» проблемах…
— Хорошо. Но что же делать?
— Точно не знаю. И все же у вас на текстильной фабрике все проще. Ты сказал, что Трифан предлагает Просить у барона полотна. Мысль неплохая. Только надо не просить, а требовать. Требовать! Понимаешь? На самом деле, почему не заставить его платить рабочим натурой? Хотя бы частично. И такое требование оправдано: сейчас инфляция, трудности.
— Идея неплохая. Завтра же я подниму об этом вопрос в фабричном комитете. Потом поставлю на голосование, и все…
— Не спеши, Хорват. Мне кажется, ты поторопился и с проблемой роста продукции. Надо было сначала вооружиться цифрами, продумать предложения и только после этого отправляться в дирекцию.
— Ты прав, знаю. Но сейчас не нужно усложнять… — Хорват был очень возбужден. Он стукнул кулаком по столу. — И пусть только посмеет барон сопротивляться!
— Ну что ж… Но не стоит рисковать. Лучше, если даже члены фабричного комитета ничего не будут знать. Обсуди вопрос сначала в партийных ячейках, потом в цехах. Дело надо организовать так, чтобы все рабочие были на твоей стороне, то есть на стороне коммунистов.
— Думаешь, кто-нибудь может быть против? Ты шутишь, Фаркаш.
— Я не шучу. Нужна агитация в пользу выплаты заработка натурой — полотном. Без сомнения Симон и барон узнают обо всем этом, и тогда они поймут, что имеют дело не просто с Хорватом, но с представителем пяти тысяч рабочих. Понимаешь?.. Таким образом предложение не провалят ни в фабричном комитете, ни в дирекции. Но это только одна сторона вопроса. Другая сторона, гораздо более важная, заключается в том, что этой кампанией ты сможешь поднять престиж партии. Ну, а теперь спокойной ночи! У меня уже глаза слипаются.
5
В конце февраля Трифан получил письмо из Москвы. В адресе отправителя значилось советское Общество Красного Креста и Красного Полумесяца. Трифан внимательно изучил конверт, проверил, правильно ли написан адрес, чтобы не распечатать по ошибке чужого письма. Убедившись, что письмо адресовано именно ему, он вскрыл конверт, надел очки и начал читать вслух, чтобы слышала и жена.
«Уважаемый гражданин Трифан!
Мы считаем своим долгом сообщить Вам последнее желание Вашего земляка и друга Штефана Месароша».
— Месарош, Месарош… — пробормотал Трифан. — Смотри-ка, уже двадцать лет как я ничего о нем не слышал.
— Какой это Месарош? — спросила Елена.
— Я тебе рассказывал о нем. Тот самый, с которым я служил в армии в первую мировую войну. Знаешь, тот, что стал комиссаром в девятнадцатом году. Потом, его арестовали и заключили в Сегедин. Помню, он мне оттуда прислал письмо. Его приговорили к двадцати пяти годам. И его, и его жену.
Он стал читать дальше.
«Вероятно, Вам известно, что дочь Штефана Месароша, Марта, которая родилась в тюрьме, воспитывалась в эмиграции в Вене. В тридцать втором году, когда семья Месароша была амнистирована и выселена из Венгрии, они поселились в Вене. В тридцать четвертом году Месароши эмигрировали в Советский Союз. В тридцать шестом, оставив ребенка на попечение советского государства, они поехали добровольцами в Испанию. Там Штефан Месарош потерял жену. Он вернулся в тридцать восьмом году в Советский Союз, потом, после объявления войны, добровольно вступил в ряды Красной Армий. Погиб он на Волге. Товарищи, которые его похоронили, переслали нам все документы, найденные при нем. Среди документов мы нашли письмо, в котором он изъявлял свою последнюю волю: пусть после победы, если его не будет в живых, Марту отправят в Румынию к его другу Георге Трифану. Только сейчас нам удалось узнать Ваш адрес. В случае отказа просим Вас немедленно нам сообщить. Советское государство имеет все возможности вырастить в хороших условиях дочь героя Штефана Месароша».
