— Мне было десять лет, когда я впервые украл. Линейку у учителя арифметики. Я никак не мог научиться отличать знаменатель от числителя. Я всегда путал их. То говорил, что это верхняя цифра, то нижняя. Он бил меня. Я и украл у него линейку. Это доставило мне необыкновенное удовольствие. Жили мы в то время бедно. Я украл вечное перо, и вся наша семья была сыта целую неделю. В двенадцать лет я совершил кражу в трамвае и был арестован. Меня поместили в исправительный дом в Тимишоаре. За три года, пока там находился, я изучил все тайны ремесла. Месяцами я учился снимать с руки часы, потом в течение года обучался обшаривать карманы так, чтобы люди не чувствовали. Думаю, что если бы я захотел стать фокусником, мне не пришлось бы краснеть. На третьем году пребывания в исправительном доме я от скуки подменял документы воспитателям. Когда я переехал в Бухарест и познакомился с Фэнуцой, я попросил его проверить меня. Если нас не расстреляют, завтра я расскажу вам о Фэнуце. Он побывал во всех столицах Европы. Мне кажется, не было карманника крупнее его. Так вот, я попросил его проверить меня. «Хорошо», — сказал он мне. Мы сели в трамвай № 24, и он указал мне на одного человека. «Видишь этого толстого типа у окна?» «Да», — ответил я. «Сними с него галстук». Я побледнел. Тип, на которого он показал, был в офицерском мундире. В чине полковника или что-то в этом роде. Подхожу ближе и вижу, что он сидит в стороне от других. Мне сразу становится ясно, что Фэнуца хочет испытать меня всерьез. Я встаю напротив этого типа и внимательно изучаю его. Спрашиваю, не из Галаца ли он. Офицер поднимает глаза и оглядывает меня с ног до головы. Впиваюсь взглядом в его галстук. Он завязан плотно, маленьким узлом. Наступаю офицеру на ногу. Тот смотрит вниз; я изучаю его затылок. Мы уже у Армянской улицы. Офицер сходит на Брезояну. Фэнуца подает мне знак, что нам тоже нужно выйти. Мы выходим на следующей остановке, и он говорит мне: «Тебе нечего делать в Бухаресте. Езжай обратно в провинцию. Джиджи соврал мне. Он сказал, что ты работаешь первоклассно». Я велел ему поискать у себя в нагрудном кармане. Он засунул туда руку и вытащил галстук офицера. Тогда он расцеловал меня прямо посреди улицы… Я работал как бог…

Помолчав немного, Герасим спросил Хорвата:

— Зачем ты позволяешь ему столько болтать?

— Когда человек чувствует, что близок его конец, ему хочется оставить память о себе. Он не хочет исчезнуть бесследно. Страшно умереть, сознавая, что после тебя ничего не останется. Посмотри на стены камеры. Ты видишь эти инициалы? Почти бессознательно каждый заключенный царапает свои инициалы на стене. Каждый хочет, чтобы сохранилось что-нибудь для потомков.

Откуда-то с конца коридора доносится скрип двери, потом в первой камере раздается крик. Все бросаются к дверям. Хорвату с трудом удается оттащить их и толкнуть в угол.

— Спокойно!

— Что это? Что случилось? — испуганно спрашивает Албу.

— Не знаю, — сухо отвечает Хорват.

Слышно, как открывается вторая камера, третья.

— Выводят во двор, — констатирует Хорват.

Герасиму хочется спросить, зачем, но он так взволнован, что не может произнести ни слова.

Наконец перед их камерой останавливаются два надзирателя. Они открывают железную дверь и знаком приказывают всем выйти. Первым выходит Герасим. Он идет, машинально засунув руки в карманы, пока не раздается команда поднять руки вверх. Он поднимает их и кладет на затылок. Позади себя Герасим слышит тяжелые шаги Хорвата. Они несколько подбадривают его. В них есть что-то успокаивающее, как когда-то в детстве в колыбельной песне матери. Уже само присутствие Хорвата успокаивает. Больше всего на свете Герасим боится теперь одиночества.

«А вдруг нас расстреляют?» — спрашивает он себя, но, как это ни странно, сердце его бьется ровно. Он шагает как-то механически, немножко растерянно, вот и все. Неужели все так просто?.. Поднимаясь по красным кирпичным ступенькам, он вспоминает лестницу в доме Ливии. Где-то она сейчас? Ему хочется, чтобы она была где-нибудь поблизости, хочется увидеть ее миндалевидные глаза. «Откровенно говоря, тогда вечером, когда я был у нее, надо было обнять ее, погладить по волосам».

Прямоугольный двор тюрьмы залит солнцем. Герасиму даже пришлось закрыть на несколько минут глаза, чтобы привыкнуть к свету. Он огляделся. Повсюду в тени зданий были выстроены заключенные. Одни в форме румынской армии, вероятно, пленные или люди из отряда Вику, другие в гражданской одежде — рабочие. Вон у того знакомое лицо. Это слесарь из «Астры», рядом с которым он сражался в аэропорту против немцев.

— Их расстреляют, — услышал он позади себя голос Хорвата. Герасим обернулся к нему, чтобы узнать еще что-нибудь. Хорват смотрел в другую сторону, в угол двора. Герасим тоже посмотрел туда, но увидел только облупившуюся стену, около которой никого не было.

Надзиратели подтолкнули их. Герасим очутился между Албу и Бэрбуцем. Оба не сводили глаз с этой стены. Албу заговорил с каким-то заключенным, и Герасим уловил несколько слов из их разговора. Услышав слово «мост», он насторожился.

— Что ты сказал? — обернулся он к заключенному.

— Те двое, которые взорвали мост…

— Что с ними?

— Их расстреляют.

Герасим почувствовал, как у него задрожали колени. Он взглянул на Хорвата, но тот по-прежнему смотрел в другую сторону. Что-то нужно было делать. Ведь не стоять же здесь сложа руки и наблюдать, как будут расстреливать Ливию и Вику. Он перешел поближе к Хорвату. В тот самый момент, когда он подошел к Хорвату, раздался голос унтер-офицера, отдающего какую-то команду по-немецки.

— Ты слышал? — спросил он Хорвата.

— Да. Молчи.

Откуда-то из-под сводчатой двери появилась рота солдат и вслед за ней Вику и Ливия. У Вику была обожжена половина лица, а гимнастерка разорвана до самого пояса. Ливия казалась спокойной, шла большими, ровными шагами. В ее глазах можно было прочесть странное, вызывающее любопытство. Их подвели к облупившейся стене. Герасим не сводил с них глаз. Словно сквозь сон он услышал, как зачитали приговор, потом скорей угадал, чем увидел, как выстроился карательный отряд. Герасим почувствовал, что Хорват сжимает его руку. Он хотел обернуться к нему, чтобы поблагодарить за поддержку, но не мог. Он пытался встретиться взглядом с Ливией. Но она смотрела прямо перед собой, поверх сводчатой двери, туда, где среди старых, покрытых плесенью каменных стен виднелась ветка каштана. Герасим тоже посмотрел туда. Когда раздался залп, он почувствовал, как еще сильнее сжал его руку Хорват, но не отвел взгляда от ветки каштана. Потом, на обратном пути в камеру, он машинально снова поднял руки к затылку, в глазах у него стоял туман. Откуда-то издалека доносился до него голос Хорвата, который начал что-то рассказывать об охотничьих собаках. Вероятно, для того, чтобы люди не думали о Вику. В эту минуту Герасим ненавидел Хорвата за его самообладание. Вечером он не хотел есть, и Хорват пригрозил, что изобьет его.

— Ты просто баба… Поверь, Ливия и Вику мне были так же дороги, как и тебе. Может быть, даже дороже. Именно ради того, чтобы их смерть не оказалась напрасной, мы не имеем права раскисать… Понимаешь? Мне нужен Герасим, готовый к борьбе, сильный, а не нытик…

На рассвете, около четырех, раздалась автоматная очередь. Все испуганно переглянулись. Герасим пристально посмотрел на Бэрбуца, который стоял у окна. «Смотри-ка, как странно растет у него борода, — подумал он. — С двух сторон подбородка. Если бы он отрастил бороду, он стал бы похож на попа из Ширин, у которого две бородки клинышком». Ему вдруг вспомнился портрет в учебнике истории — румынский господарь, фанариот, у которого борода росла точно так же. Как его звали?.. Смотри-ка, опять забыл. И тогда, в школе, он не мог запомнить его имени. Что-то вроде Маврокор или Марковдат…

Снова очередь из автомата.

— Нас расстреливают! — отчаянно кричит Бэрбуц, который стоит неподвижно, как в церкви Албу, словно окаменев, прислоняется к плечу Балша.