Вольман, прислонившись к массивному письменному столу, внимательно смотрел на слугу, выглядевшего, как всегда, безукоризненно, и молчал. Ему казалось, странным, что с тех пор как он знал Вальтера, он никогда не видел, чтобы у того была оторвана пуговица или испачкана одежда. Более того, Вальтер никогда не опаздывал, и барон не помнил, чтобы он самовольно отлучался из дома. Не было еще такого случая, чтобы в любой час (будь то шесть утра или два часа ночи). Вальтер не пришел на звонок. Вольман пытался следить за ним, особенно в первое время, чтобы уличить его в том, что он не выполнил какого-нибудь поручения. Разумеется, безуспешно. Вальтер был безотказен и пунктуален, как швейцарские часы. Даже выведать у него ничего не удалось: на все вопросы о его жизни, желаниях, мечтах Вольман не получил никакого ответа, и это его раздражало. Поэтому он до некоторой степени чувствовал превосходство Вальтера над собой. После того как он застал его в комнате Анриетты, у барона часто возникало намерение уволить слугу, но каждый раз он передумывал: другого такого камердинера, как Вальтер, он никогда бы не нашел. Вальтер говорил почти на десяти европейских языках и одинаково хорошо играл как в покер и шахматы, так в теннис и кегли. Никто в доме не видел его грустным или веселым. Вальтер всегда был серьезен и готов выполнить любое приказание. Сейчас, когда он стоял у двери в ожидании вопросов барона, во всей его позе было что-то подчеркнуто официальное, какая-то военная выправка.

— Ты вызвал коменданта города?

— Да, господин барон. Он придет в час.

Вальтер обладал еще одним редким качеством. Он был информирован, как газетное агентств^. В доме, на улице, в городе или в мире не происходило ничего, о чем бы он не знал. Если бы в шутку спросить его: «Как ты думаешь, Вальтер, будет завтра дождь?», — он ответил бы не задумываясь: «Барометр показывает ясно, значит будет хорошая погода». Вначале такая осведомленность Вальтера забавляла Вольмана, потом он стал относиться к ней серьезно, а в последнее время широко пользовался ею.

— Что слышно в городе?

— Все в порядке, господин барон. Евреи эвакуированы в Орадю. Те, кто принадлежит ко второй категории, носят звезды. С сегодняшнего дня пошли трамваи.

— Комендант знает, что я еврей?

— Вы — барон, господин Вольман.

— Хорошо, Вальтер. Что делает Клара?

— Скучает, господин барон.

Вольман невольно бросает взгляд на письменный стол, где под толстым стеклом — изделием какого-то венецианца — лежит вечный календарь. Вальтер, проследив его взгляд, опускает глаза.

— Разрешите мне уйти?

— Иди, Вальтер.

Барон подождал, пока за Вальтером закрылась дверь, надел очки и сел за стол. Возле вечного календаря на невысокой серебряной подставке стояла черная статуэтка Будды: легкая, невероятно самодовольная улыбка тронула губы бога. Вольману нравилось играть статуэткой, может быть, еще и потому, что это была память об Анриетте, — единственная ее вещь, которая осталась по его мнению, незапятнанной.

В одном из потайных ящиков стола лежало несколько писем Анриетты и дневник, который она вела, словно школьница, и который он нашел только после ее смерти. Тогда он понял, что Анриетта хотела гораздо меньшего, чем он ей дал, и гораздо большего, чем он мог ей дать.

Вольман посмотрел на часы, стоявшие на столе. До приезда коменданта города оставалось три четверти часа. Он достал из кармана пиджака ключик и отпер ящик, где лежал дневник. Это была небольшая книжечка, обыкновенный блокнот в замшевом переплете. Каждый раз, перелистывая его, он досадовал, что не хватало первых пятидесяти девяти страниц, исписанных до знакомства с ним. И все-таки он говорил себе с некоторым удовлетворением, что для Анриетты его появление ознаменовало начала новой жизни. Розовые листочки фирмы «Лейкман» с тремя звездочками ласково шуршали под его пальцами, словно молодой тростник.

11 марта

Сегодня за обедом отец объявил мне, что в четыре часа я должна буду выйти замуж. Я спросила, за кого, и он мне ответил: «За текстильного фабриканта». Интересно, как выглядит мой текстильный фабрикант? Знает ли он меня? Известно ли ему, что я больна?.. Еще два часа, и я стану женой текстильного фабриканта. Только бы он не был похож на отца и не был старым. Господи, почему у меня не хватает мужества бежать… Пойду к маме, может быть, она сможет что-нибудь рассказать о нем.

Мама тоже только сегодня узнала, что я должна выйти замуж. Она знает лишь, что он откуда-то с Балкан. Возможно, грек или болгарин… Может быть, он даже не говорит по-французски… Может быть, у него целый гарем… Тогда я выброшусь в окно. Да и отец лопнет с досады…

12 марта

Я очень счастлива. Пожертвую все накопленные деньги деве Марии. Он молодой и красивый. Даже в мечтах я не могла представить себе более красивого мужчину. Он из Румынии. Я посмотрела на карту. Нашла эту страну. Мне нравится Румыния. Поеду с ним и никогда больше не вернусь домой. Когда я его увидела, я не хотела верить своим глазам; я так разволновалась, что не могла сказать ничего путного. Только бы он не подумал, что я дура. Господи, только бы он не передумал. У него серые глаза и широкий лоб… Такого широкого лба я еще не видела ни у одного человека.

Вольман закрыл дневник и посмотрел на свое отражение в стекле письменного стола.

«Да, лоб и сейчас широкий. Может быть, даже шире, чем раньше. Это первый признак лысины». Он горько улыбнулся и долго сидел не двигаясь. «Зачем я перечитываю этот дневник? Если бы я захотел, я мог бы по датам рассказать каждую запись. Но зачем? Не признак ли это приближающейся старости? Нет, нет, этого не может быть».

События последних дней наэлектризовали его. Ему казалось, что вот-вот что-то должно случиться. Он еще точно не знал, что именно, но предвкушение бурной деятельности радовало его и держало в напряжении, ему хотелось даже ускорить события. Четыре года войны, сопровождавшиеся националистической пропагандой, нищетой и хаосом, ужасно надоели ему. Все его связи с заграницей были прерваны, и он чувствовал себя жалким провинциалом. Он хорошо сознавал свою силу, знал цену своему богатству, и, может быть, именно потому, что все это время не совершал сделок крупного масштаба, устал больше, чем если бы ему пришлось бороться с конкуренцией, всегда таящей в себе столько неожиданного и случайного. Теперь он точно знал, почему перечитывал дневник. Это было как бы прощание со всем, что еще связывало его с прошлым. Он положил дневник на место и запер ящик.

4

В комнате Клары царит беспорядок. Даже картины висят криво, у одной разбито стекло. Смятая постель, разбросанные по полу подушки и одеяло создают фон. Клара в пижаме лежит на животе в кровати и читает. Ногами она отбивает такт, слушая мелодию, которую передают по радио. Чтение не поглощает ее целиком. Богато иллюстрированное сочинение Вильгельма Дерпфельда «Троя и Илион», посвященное раскопкам Генриха Шлимана, принадлежит к числу книг, которые можно читать, думая совсем о другом. Особенно если знаешь «Илиаду» и «Одиссею» Гомера. Единственное, что может заинтересовать в книге, это полная приключений жизнь самого археолога, его железная воля, не изменявшая ему до последних минут жизни.

Клара скучает, она лениво перелистывает страницы. С тех пор как немцы вошли в город (вот уже три дня), она не выходит из дома. Сидит, заключенная в четырех стенах. Если бы не это свинство, она встретилась бы сегодня с Джиджи. Из всех знакомых мальчиков Джиджи самый симпатичный. У него усы а ля Кларк Гейбл и плавает он, как акула. Десять дней назад он два раза подряд прыгнул с высокой вышки. Вокруг собрались люди, чтобы полюбоваться им. Вероятно, он теперь тоже сидит дома и скучает. Вот жалость… Если бы не немцы, он пришел бы к ней потанцевать. Джиджи танцует как бог. Конечно, она могла бы позвонить ему по телефону, но он заикается, и это ее раздражает. Джиджи приятен только, когда молчит. Однажды на вечере она в шутку заклеила ему рот пластырем. Он был такой забавный…