Обескураженный воевода Пустошкин дал приказ начать следствие и доложил о пропаже денег в Белгород, в губернскую канцелярию.

Провинциальное следствие, тщательно изучив обстоятельства дела, установило, что казенные деньги хранились в деревянном доме канцелярии под караулом сержанта Игнатьева и роты солдат. Как раз перед инцидентом в казну поступила пачка ассигнаций на 25025 рублей из брянской воеводской канцелярии. Брянск в ту пору был в составе Севского уезда и подчинялся севскому воеводе. Пожар, как констатировало следствие, был затеян некими злоумышленниками для хищения денег.

На другой день после пожара цирюльник штатной команды Дмитрий Коновалов принес на квартиру своего товарища, премьер-майора Марка Лосева, пачку ассигнаций, но, поскольку его друга дома не оказалось, продал эту пачку его крепостному Федорову за весьма скромную сумму. Когда же барин вернулся домой, крепостной Федоров показал ему пачку денег, ожидая похвалы. Но напуганный Лосев не только не поблагодарил своего человека, но накричал на него и сдал «опасные деньги» уже на следующий день чиновникам воеводы.

По заключению следствия, это и была брянская пачка на 25025 рублей, но на ней не было прежних обертки и печати, не хватало 13025 рублей.

Власти немедленно арестовали Коновалова, крепостного Федорова и после допроса «со пристрастием» Коновалов сознался в поджоге и воровстве, но, давая «разнообразные показания», сильно запутал следствие.

По соучастию «в воровстве денег и знании о том» были арестованы севские мещане Шкотов с женой, Полунин и купец Донской. Последний получил от Полунина 500 рублей еще до суда и властям не донес.

Долгое следствие вызвало недовольство губернских властей, и белгородский губернатор Свистунов распорядился передать дело в губернскую канцелярию.

Туда же, в Белгород, были отправлены в колодках и все злоумышленники.

В 1775 году Белгородская губернская канцелярия доносила в Петербург в Сенат, что выявила разницу, связанную с похищением, определила проведение «расспросов с пристрастием» и требовала разрешения на проведение пыток при умалчивании подозреваемыми истины.

Сенат, в свою очередь, указом от 6 июля 1775 года предписал белгородскому губернатору Свистунову дать канцелярии скорейшую резолюцию, «стараясь сколько можно, чтобы невинные к напрасному истязанию подвергнуты не были».

Однако лицемерная гуманность Сената не облегчила участи подследственных: избитые до полусмерти «злодеи» Шкотовы и Полунин едва могли говорить на суде. Так и не удалось ни следствиям, ни судам установить, куда девались деньги в сумме свыше 21 тысячи рублей.

Судебное расследование тянулось вплоть до 1784 года, к тому времени уже умерли цирюльник Коновалов (в тюрьме) и премьер-майор М.Лосев (в своем поместье), а крепостной Федоров все еще сидел в заключении.

Наконец, уже теперь орловская уголовная палата, куда передали дело, определила:

1.Взыскать с наследников умершего Лосева 8072 рубля с копейками, поскольку он был воеводским товарищем умершего Коновалова. Взыскать с купца Донского 500 рублей. А остальную сумму в 13025 рублей - взыскать с воеводы Пустошкина за то, что неправильно хранили деньги «в деревянных покоях и плохом карауле».

2.Бывших штатных солдат и сержанта Игнатьева, которого разжаловать в солдаты, за «нестроение» отослать в Белгородский батальон, а участников воровства мещан Шкотова и Полунина отослать без наказания на работу в Херсон. Жену Шкотова - сослать на жительство в Сибирь.

Таким образом, виновниками оказались искренне во всем признавшиеся на судах и следствиях севские мещане, так и не сумевшие «поживиться» казенными деньгами.

Наследники же М.Лосева, возмущенные несправедливостью - ведь их отец способствовал возвращению части денег и выявлению виновников - обратились с жалобой в Сенат.

И лишь 18 июня 1789 года Сенат после долгой волокиты предписал «наместническому правлению отменить взыскание с наследников Лосева».

«Десница», № 29 от 16.07.2008 г.

Р А С П Р А В А П О - Б Р Я Н С К И

Дикий, нечеловеческий вопль прорезал тишину осенней ночи. Караульный капрал Игнатий Колосьев, сидевший на завалинке со своим закадычным другом, резво подскочил и выбежал на площадь. - Пошли прочь, псы поганые! - закричал он. - Вот ужо на миг отойтить не мочно!

Он вытащил из-за пояса толстую дубину и быстро пошел вперед.

Собаки, целая стая, видя приближающегося к ним стража, неохотно отбежали в сторону и, оскалив зубы, стали яростно лаять.

- Ужо погодите, твари премерзкие! - буркнул Игнатий, снимая с плеча длинноствольное ружье. - Тако слово чоловечие не разумеете!

Однако стрелять не пришлось. Хитрые животные, чуя беду, не стали дожидаться большего: с визгом они помчались вперед и скоро исчезли в сырой прохладной мгле.

- Ну, что аще? Даже тако тобе неймется! - сказал со злобой, подойдя к охраняемой преступнице, страж Игнатий. - Даже псов вонющих и тоих зацепила!

Преступница, вернее ее голова, торчавшая из земли, не сказала ни слова: ее глаза, еще час тому назад светившиеся нездоровым огнем, потухли, покусанное собаками окровавленное лицо скривилось и лишь опухшие багровые губы все еще шевелились, выказывая признаки жизни в теле несчастной женщины.

- Живу покамест, - сплюнул куском пережеванного табака рассерженный Игнатий. - Вот ужо силища каковая: месяц цельный во землице сиживает да горюшка не ведает! Коя ужо бы подавно душу Богу отдала, а оная усе не сбирается!

Охранник, измученный стоянием у позорного места, ошибался: несчастная преступница умирала…Ее губы еще шевелились, произнося какие-то неясные звуки, но по лицу пробегали судороги, свидетельствовавшие об ужасных муках, испытываемых крестьянской жонкой Ефросиньей. Она уже не видела своего охранника: перед ее глазами стояли огненные круги и вместе с пульсирующей во всем теле болью она грезила, переживая всю свою прежнюю жизнь.

Вот она, молодая, красивая девица, сидит за столом рядом с женихом - брянским сапожником Семеном. Как не радоваться молодице: ведь ее, крестьянку, взял в жены в сам город Брянск не кто-нибудь, но зажиточный ремесленник, имевший свой отдельный, большой дом!

Вспомнилось красивое лицо молодого Семена: густые пшеничные усы, аккуратная, остриженная бородка, синие, как небо ранней осенью, глаза. - Не обижу тобя, голубица сладкая, - шепчет жених в уши смущенной, раскрасневшейся девице, - тако вовек тобя на руках носить стану!

- Где тама носить! - мелькнула мысль, и яркие краски померкли. Перед лицом умиравшей промелькнуло злое, пьяное лицо Семена. Не прошло и двух лет их совместной жизни, как он стал беспробудно пить, довольно быстро забыл свои клятвы и обещания, данные им невесте на свадьбе и, в конце концов, дошел до рукоприкладства. Бедная женщина не знала, как от него спасаться. Она не раз убегала из брянского дома молодого мужа к себе в деревню. Однако оттуда ее неизменно возвращали назад. - Нетути пути у тобя нынче никуды, окромя дома мужа свово! - говорил Ефросинье разгневанный ее поведением отец.

В ту ночь в начале августа 1730 года Семен был особенно жесток. Ворвавшись в избу, он крушил на своем пути все. - Аще тута ты, сука постылая! - орал он, разбрасывая по всей светлице глиняные тарелки, кувшины, деревянные ложки. - Вот ужо щаса, яловица премерзкая, за усе тобе задам! Такоже по безочадию твому покараю!

Все терпела жалкая Ефросинья: и побои, и ругань, и прилюдное унижение. Но вот попреков за бесплодие не снесла! - Ах, ты, нелюдь! - взвизгнула в отчаянии она. - Тако ты меня во страмоте таковой попрекаешь?! Ужо собя за дрын твой опавший хули!

И она, схватив обеими руками древко ухвата, с силой ударила его железным навершием мужа.

- Ах, ты, сука! - дико заорал тот. - Ну, ужо погоди!

Однако Ефросинья, разъяренная до последней степени, не дала ему возможности придти в себя. - Крак!! - ухват с силой опустился на голову пьяницы Семена. Еще удар - и незадачливый муж с хрипом и грохотом рухнул на некрашеный деревянный пол, обливаясь кровью.