— Ах тетя! Что вы такое говорите? — Агнес боялась поднять на нее глаза, чтобы не выдать себя, не подтвердить взглядом правоты тетки.
— Мужчина!.. — повторила тетка с таким выражением в голосе, будто произнесла имя дьявола.
Аббатиса при этом вздрогнула, как будто некая «страшная мысль» коснулась ее сознания, поманила соблазном. И она истово перекрестилась.
Агнес не произнесла ни слова.
— Что ты можешь на это ответить? — глухим голосом, будто из подземелья, спросила аббатисса.
— Ничего, — тихо ответила Агнес.
— Ты должна сознаться: кто твой возлюбленный?..
Это слово пробудило в Агнес чувство женской гордости. Оно еще напомнило ей о том, что она не одна в этом свете, что где-то под небом, под звездами и солнцем есть любимый ее — Габриэль, с которым она однажды соединится — несмотря ни на что соединится навсегда. Ах, по сравнению с воспоминанием о любимом… и теткина злоба, и строгий монастырский устав, и высокие монастырские стены — ничто. Все трудности, все печали преодолимы, когда в твоем сердце живет любовь!
— Хотя ты и моя тетя, но так говорить со мной ты не имеешь права, — сказала она, поднимаясь со скамеечки.
— Оставайся на месте! — прикрикнула на нее аббатиса. — Ты, негодница, вздумала меня учить, как я должна говорить с тобой?
— Я не негодница, — вспыхнула Агнес.
— Ты такая же негодница, как и тот негодник… негодяй, которого ты любишь!
— Я никогда не смогла бы полюбить негодяя, — заметила Агнес с ледяным спокойствием, так как чрезмерная резкость тетки начала возбуждать в ней презрение. — Как никогда не смогу смириться с отношением к себе как к человеку недостойному.
Но тетка пропустила эти ее слова мимо ушей:
— Впредь здесь позаботятся о том, чтобы ты вторично так низко не пала; но сейчас ты пала, племянница, — ты вздыхаешь о человеке, который по своему сословному положению недостоин тебя. Если бы он был достоин тебя, ты бы уже давно во всем призналась. Давно бы рассказала о нем отцу. Но все это делается втайне, украдкой, шепчутся в темных углах, тискаются, должно быть, и… Бог знает, что там еще творилось! Бог знает, до какого тяжкого греха может довести юное легкомыслие! — аббатиса опять вздрогнула и перекрестилась. — Ты хотела пойти по следам сестры твоего отца? Последовать этому дурному примеру? Тайно бежать из родительского дома и навлечь величайший позор на себя и своих родных? — задавая эти вопросы, безжалостная аббатиса словно забивала гвозди в тело девушки. — Кто знает, что еще могло бы случиться, если бы ты дольше оставалась в Куйметса… без моего неусыпного присмотра!..
— Магдалена Цёге! — Агнес с нескрываемым презрением оборвала речь тетки. — Если вы не стыдитесь позорить то имя, которое я имею честь носить, то вспомните, по крайней мере, что вы — аббатиса монастыря Бригитты. И не стыдно вам наводить на меня напраслину?
Этот упрек имел, однако, действие совсем не то, на какое рассчитывала Агнес; аббатиса вместо резких слов стала пользоваться более ядовитыми.
— Именно потому, что я хотела сберечь славное имя твоего отца, барона Мённикхузена, от нового позора, я и предложила старику свою помощь: взяла тебя под опеку, — сказала она хриплым голосом. — Ты должна знать, дорогая, что не вырвешься из моих рук до тех пор, пока упорство твое не будет сломлено силой и пока твои помыслы, ныне блуждающие на ниве греха, не будут перенаправлены к благу.
— Я не могу поверить, чтобы мой отец отдал меня сюда в заточение, — воскликнула Агнес. — Не могу поверить, что он, зная о вашей жестокости, о ваших подозрениях, согласился принять вашу помощь. Вы, верно, обманули его; вы ему другое предлагали…
— Думай, что хочешь, маленькая лгунья, но прежде всего ты должна поверить: в этих стенах вся власть и сила сосредоточены в моих руках. Тебя никто не спасет ни сегодня, ни завтра; и в сих стенах у тебя нет доброжелателей. Твой отец далеко, и он доверяет мне больше, чем тебе. Он не хочет тебя видеть, пока я не извещу его, что ты этого достойна, — аббатиса изучающе глядела на племянницу, желая знать, возымеют ли ее слова долженствующее действие; и радовалась, видя смятение в лице девушки. — Не бойся, что я посягну на твою жизнь, но тело твое я подвергну истязаниям, твою оскверненную душу очищу: если не молитвой и увещеваниями, то плетью, если не плетью, то мучительным огнем… И все же ты можешь облегчить свое наказание, если открыто назовешь того, кто увлек тебя на путь греха и кто доныне тобою владеет.
Тут одна поистине шальная мысль промелькнула в голове у Агнес: «Тетя ведь женщина, и, может быть, ее гложет простое любопытство? Многие из женщин, присутствовавшие в тот памятный день в церкви, много бы отдали за маленькое знание: что стоит за многократным „нет!“ невесты?».
Агнес, улыбнувшись этой мысли — едва заметно улыбнувшись, лишь краешками губ, — продолжала молчать.
— Что означает твоя улыбка? — насторожилась тетка. — Ты думаешь о какой-то очередной пакости? Так не улыбаются, думая о Боге. Так улыбаются, думая о шашнях с любовником…
— Я не улыбаюсь, — перестала улыбаться Агнес.
— Нет, я вижу, ты недооцениваешь мою решимость, не видишь всю серьезность моих намерений… Скажи мне только его имя, — настаивала аббатиса. — Это было бы первым признаком твоего исправления; этим ты смягчила бы свое наказание и сама помогла бы с корнем вырвать из твоего сердца воспоминание об этом гнусном человеке.
В воображении Агнес вдруг предстали Иво Шенкенберг и его старуха, их хитрые лица, многозначительные взгляды; и всплыли в памяти бесконечные речи их, начинающиеся ласковым голосом, вкрадчиво, а кончающиеся черно, едва не сквернословием. Как они старались оклеветать Габриэля, всячески очернить его! Пели ей по очереди свои гадкие песни… Не хотела ли почтенная аббатиса использовать то же средство, чтобы вырвать «греховное воспоминание» из сердца Агнес? Аббатиса была похожа на ту старуху… Кто скажет, узнай она имя Габриэля, не те ли бы песни опять услышала Агнес?.. И девушка мысленно поклялась никому не открывать имени любимого до тех пор, пока он сам не даст на это согласия.
Аббатиса все выжидала, глядя на нее, как ястреб на свою жертву.
— Ну, скажешь? — спросила она наконец с возрастающим гневом. — Откроешь имя человека, овладевшего сердцем твоим?
— Нет, — холодно ответила Агнес. — Мне вам сказать нечего.
— Тогда убирайся с глаз моих долой! — прошипела старуха.
Агнес ушла, не чувствуя никакого раскаяния.
— Подожди, я отучу тебя говорить «нет»! — пробормотала аббатиса, провожая девушку злобным взглядом.
До Агнес еще донеслись эти слова.
С той поры у Агнес не было в монастыре ни одного спокойного дня. Тетка старалась отучить ее говорить «нет», причем действовала, похоже, по определенному плану. Придирки и наказания градом сыпались на голову Агнес. Ей пришлось оставить полюбившуюся ей комнату и поселиться в простой монашеской келье; сначала один раз в неделю, затем два и три раза питаться лишь хлебом и водой, во время общих трапез принимать пищу в одиночестве на каменном полу, в то время как другие сидели за столом. К Агнес приставляли то одну, то другую монахиню, которые не давали ей покоя ни днем, ни ночью, все время увещевали ее и по сто раз читали одну и ту же молитву; потом Агнес оставляли по целым неделям в одиночестве и никому не разрешали перекинуться с ней хотя бы единым словом. Только аббатиса каждую субботу вечером спрашивала: «Скажешь?» — и Агнес в конце каждой мучительной недели с неизменным упорством отвечала: «Нет».
Разгневанная аббатиса не уставала придумывать все новые виды наказаний: она приказала запирать на ночь Агнес в церкви, заставляла ее после богослужения ложиться навзничь перед лестницей, по которой проходили монахини, так что те перешагивали через ее тело; тетка Магдалена приказала остричь прекрасные волосы Агнес и надеть на нее одеяние кающейся грешницы; наконец велела запереть ее в тесную темную келью, где бедная девушка, как тяжкая преступница, должна была спать на каменном полу, на соломе, и питаться лишь хлебом и водой, которые ей три раза в неделю подавали через узкое отверстие в стене. Однако все эти испытания Агнес превозмогала с мыслями о любимом. Каждую субботу вечером шипящий голос злобно спрашивал через это отверстие: «Скажешь?» — и каждый раз из кельи мягкий, страдальческий, с каждым днем слабеющий голос отвечал: «Нет».
