— Я не нахожу слов, чтобы выразить свою благодарность милостивой барышне, — склонился в низком поклоне Гавриил. — Да благословит барышню Мённикхузен Бог и да пошлет ей поскорее такого жениха, которому она перед алтарем с радостью скажет «да»!..
— Не благодари меня так горячо и не благословляй, — сказала Агнес с суровой серьезностью, оглядываясь при этом на служанку. — Свою благодарность ты лучше всего выразишь тем, что впредь не будешь лениться и нищенствовать, а постараешься жить честным трудом. Иди с миром!
Нищий еще раз низко поклонился и вышел из дома. За углом он быстро развернул бумажку и прочел: «Садовая калитка с улицы, налево от ворот, в полночь будет открыта. Ночного сторожа угостят свадебным пивом».
Гавриил, обронив счастливую слезу, поцеловал бумажку и золотую монету и, окрыленный, стал поспешно спускаться с Тоомпеа…
Агнес весь вечер не выходила из комнаты. Около девяти часов барон Мённикхузен сам навестил дочь и нашел ее спокойно спящей в постели.
Свет его свечи разбудил Агнес, она открыла глаза и спросила:
— Это ты, отец?
— Да, я, — ответил Мённикхузен. — Как твое здоровье, моя дорогая?
— Я здорова как будто, но все еще чувствую усталость и слабость…
— Завтра встанешь?
— Надеюсь на это.
— И отпразднуем свадьбу?
Агнес печально покачала головой:
— Прости меня, дорогой отец! Я знаю, что тяжко виновата перед тобой. Видит Бог, я не питаю никакого зла к юнкеру Рисбитеру, но стать его женой не могу.
— Подумай о том, что я дал ему слово! Еще не было такого, дочка, чтобы Мённикхузен слова своего не сдержал.
— Я думаю об этом и всем сердцем скорблю, что ты должен из-за меня нарушить свое слово, но… я не могу иначе.
Когда Агнес произносила эти слова, на лице ее отражалась подлинная душевная боль. Но, быть может, вызывалась она тем, что Агнес, всю свою жизнь до глубины души презиравшая уловки и обман, сейчас была принуждена притворяться перед любимым отцом и прибегать к этим самым уловкам и обману.
— Твоя болезнь серьезнее, чем тебе кажется, — пробормотал Мённикхузен полусердито, полусочувственно. — Если бы ты была здорова, то говорила бы разумнее. Ты проявила бы больше заботы о чести рода, Агнес, и не позорила бы мои седины… — тут он тяжело вздохнул. — Я не могу оставить тебя на ночь одну, я пришлю к тебе женщин.
— Не присылай никого!.. — взмолилась Агнес в испуге. — Зачем обрекать теток на бессонную ночь? Мне достаточно служанки. Мне ничего не нужно, кроме полного покоя и отдыха. Если мне дадут спокойно отдохнуть, я завтра наверняка встану здоровой.
Мённикхузен пожал плечами:
— Пусть будет по-твоему. Спокойной ночи, милая!
— Спокойной ночи, отец.
Мённикхузен вышел, взяв с собой свечу.
Агнес же встала в постели на колени, сложила руки и принялась горячо молиться о прощении только что содеянного греха…
Стояла непроглядно-темная осенняя ночь. Небо было затянуто тучами, сильный ветер раскачивал верхушки деревьев и гудел в вышине, осыпая землю увядшими листьями. Под деревьями было тише — густой кустарник и высокая каменная стена, окружавшая маленький сад, служили защитой от ветра.
На башенных часах Тоомпеа как раз пробило полночь, когда Агнес открыла садовую калитку. В нее проскользнула высокая темная фигура. Уже через минуту Агнес была в горячих объятиях Гавриила.
Они пошли, держась за руки, мимо кустов крыжовника и смородины в конец сада, где под большой липой стояла каменная скамья. Агнес без сопротивления позволила Гавриилу взять ее к себе на руки. Она чувствовала, что тут — на руках у любимого, на коленях у него — ее настоящее место, ее подлинный храм, ее венчальный алтарь; здесь она не говорила «нет», не оставалась холодной и равнодушной, а, напротив, была полна трепета жизни; здесь она снова обрела свой искренний смех и искренние слезы и давала им волю. Когда на самые важные вопросы были даны ответы, когда улегся первый порыв чувств, Гавриил начал рассказывать о своем удивительном спасении. Он говорил тихо, шепотом, но ведь они были так близко друг от друга! Им большего было не надо.
Гавриил рассказал:
— Как ты знаешь, мой сердечный друг, меня со связанными руками увели от Иво Шенкенберга в палатку его брата Христофа и там заковали в цепи по рукам и по ногам. Я обещал тебе, что не буду сопротивляться, и сдержал свое слово. Я был смирнее ягненка, ведомого на заклание. Против ожидания, Христоф Шенкенберг, которого я считал таким же гнусным типом, как его брат, оказался, по сравнению с ним, действительно человеколюбивым. Он все время предлагал мне пищу и питье, но я только тогда стал есть и пить, когда узнал, что твоя рана быстро заживает. Напившись пьяным, Христоф часто сожалел о моей несчастной судьбе и проклинал Иво, который своими злобой и грубостью отравляет жизнь даже близким — родному брату. Сам Иво несколько дней не показывался. Однажды вечером он пришел ко мне один и начал зло издеваться надо мной. Я и без того был раздражен долгим заключением, и насмешки Иво нисколько не улучшили моего состояния духа. Я отвечал ему резко; слово за слово — и дело кончилось тем, что Иво вонзил мне в грудь нож…
— Мне он сказал, что ты пал от его руки в честном поединке, — вставила Агнес, едва сдерживая рыдание.
— Нисколько не сомневаюсь, что Иво мог так сказать; он только забыл прибавить, что в этом поединке я не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой. К счастью, в палатке было темно, и острие ножа не коснулось сердца, как того, без сомнения, хотел Иво; все же удар был настолько силен, что у меня дыхание замерло, и я лишился чувств. Сколько времени продолжался мой обморок, я не знаю, но очнулся я уже в холодной воде и заметил, что мои руки и ноги свободны от оков. Вероятно, Иво, считая, что я умер от раны, велел бросить меня в реку. Я лег в воде на спину, и волны понесли меня вниз по течению. Когда я оказался уже довольно далеко от лагеря, над которым виднелось зарево от костров, до моего слуха донесся шум большого водопада; я подплыл к берегу, выбрался на сушу и упал в изнеможении. От большой потери крови силы мои совсем иссякли. Я не мог даже шевельнуться и почувствовал, что опять теряю сознание… Что со мной было дальше, не могу сказать. Как я потом узнал, я несколько дней лежал без памяти и бредил.
— Бедный Габриэль! — вздохнула Агнес, нежно гладя его по щеке. — О, если бы я тогда могла быть с тобой! Если бы я могла заботиться о тебе, как ты заботился обо мне!
— Да, жаль, что тебя не было, но обо мне все же хорошо позаботились. Слушай дальше, любимая Агнес… Придя в себя, я с удивлением увидел, что нахожусь в некой жалкой лачуге, на убогой постели. Подле меня сидел бедно одетый старик и чинил сети. Когда я заговорил, старик повернулся ко мне и дружески улыбнулся. Я сразу узнал его: это был… мой отец.
— Твой отец! — воскликнула Агнес в радостном изумлении.
— Тише, тише, Агнес!.. — удержал ее Гавриил, с опаской указывая на дом. — Ты выражаешь свое удивление почти так же громко, как я тогда. Следствием моего радостного возбуждения было то, что кровь хлынула у меня из носа и рта, и я чуть было опять не потерял сознание. Когда эта опасность, к счастью, миновала и я снова несколько оправился, отец рассказал, как он меня нашел… Он долго жил в Швеции, терпя сильную нужду. Потом шведы стали требовать, чтобы он помогал им в войне против его родины; отец не согласился и вынужден был бежать. После долгих скитаний он прошлой весной вернулся в те места, к которым влекли его дорогие воспоминания. От хутора Ору давно уже не осталось и следа, тесть и жена умерли, сын исчез, вся местность была превращена в пустыню. Отец тяготился уже жизнью — этой жизнью, полной лишений; он решил остаться здесь и ждать смерти. Он построил себе на берегу реки хижину и жил рыбной ловлей. От людей Иво Шенкенберга он скрывался в лесу. В ту ночь, когда меня бросили в реку, отец отправился посмотреть издали, находится ли еще лагерь на прежнем месте; он знал, что Шенкенберг собирался перебраться ближе к Таллину, и удивлялся, что лагерь ополченцев еще на месте. Проходя по берегу, он натолкнулся на человека, лежавшего без сознания в луже крови. Убедившись, что тело еще теплое, отец из жалости взвалил раненого себе на спину и отнес в свою лачугу. Он еще не знал, кого спас от смерти, но когда снял с меня одежду, то нашел кинжал и кольцо. Он стал пристально всматриваться в мое лицо и убедился, что случайно спас жизнь собственному сыну. Благодаря его нежному уходу я, прохворав несколько недель, оправился-таки от тяжкой болезни. Можешь себе представить, сколько за это время мы должны были рассказать друг другу!.. Узнав, что царь Иван обещал его помиловать, отец был настолько растроган, что громко разрыдался. Он потерял уже последнюю надежду когда-нибудь увидеть свою Родину, увидеть Москву. От радости старый боярин чуть не сошел с ума.
