– Я тебя не стыжусь, – сказал он хмуро, осипшим голосом.

Спасатели были в двух комнатах от них.

– Стыдишься, – резко бросила Серафина. Она дрожала от страха, но сдаваться на этот раз не собиралась. Ей хотелось встряхнуть папашу, достать до печенок. – Ты меня стыдишься, – повторила она.

Папаша отвернулся так, чтобы она не видела его лица, – только затылок и грузное тело. Несколько секунд стояла тишина. Затем он мотнул головой, словно спорил сам с собой или злился на нее, или и то, и другое, – Серафина точно не поняла.

– Закрой рот и иди за мной, – сказал он наконец и вышел из комнаты.

Серафина нагнала его в коридоре. Ей было не по себе. Она не знала, куда он ее ведет и что будет дальше. С трудом переводя дыхание, она торопливо спускалась за папашей по узким каменным ступеням на нижний уровень – туда, где молчал генератор и по стенам змеились толстые черные провода. Спасатели остались позади, по крайней мере, на какое-то время.

– Пересидим здесь, – сказал он, запирая тяжелую дверь электрокомнаты.

Затем зажег фонарик, и в разорвавшем темноту луче света Серафина увидела его лицо – очень серьезное, строгое, бледное. Ей стало страшно.

– В чем дело, па? – спросила она дрожащим голосом.

– Садись, – сказал он. – Тебе не понравится то, что я скажу, но все равно слушай.

Сглотнув, Серафина опустилась на большую катушку медного провода. Папаша уселся на пол напротив нее, привалившись спиной к стене. Глядя себе под ноги, он заговорил.

– Много лет назад я работал механиком в железнодорожной мастерской Эшвилла, – сказал он. – В семье бригадира в тот день родился третий сынок, и в доме у них царила радость. Все вокруг праздновали, и только я чувствовал себя одиноким и несчастным, хотя винить в этом было некого, кроме самого себя. Я не горжусь тем, что распустил сопли в ту ночь, но что-то не складывалась у меня жизнь так, как положено. Мне хотелось повстречать добрую женщину, построить собственный дом в городе, завести детей. Но годы шли, а ничего не происходило. Я был грубым здоровяком и совсем не красавцем. Вкалывал с утра до ночи среди своих механизмов, а в те редкие минуты, когда приходилось общаться с женщинами, не знал, что им сказать. Я мог до рассвета болтать о винтиках да колесиках, но больше ни о чем.

Серафина хотела было задать вопрос, но не стала прерывать отца, у которого наконец-то развязался язык.

– Той ночью, пока все опрокидывали кружку за кружкой, – продолжал он, – я совсем затосковал и решил прогуляться. Уйти куда-нибудь подальше. Так бывает, когда в голове толпятся мысли, из-за которых все валится из рук. Я забрался глубоко в лес, прошел вверх по излучине реки и дальше в горы. Когда наступила ночь, я все еще шел.

Серафине трудно было представить папашу в лесу. Он столько раз запрещал ей туда ходить, что она не сомневалась: сам он не ступит туда ни шагу. Он ненавидел лес. Во всяком случае, сейчас.

– Тебе было страшно, па?

– Не, не было. – Он помотал головой, по-прежнему не отрывая взгляда от пола. – А должно было.

– Почему? Что случилось?

Серафина глядела на него во все глаза. Фонарь бросал таинственную тень на лицо папаши. Девочка всегда любила слушать отцовские рассказы, но этот, похоже, был особенно важен для него.

– Бредя через лес, я вдруг услышал странный вой, как будто животное мучилось от ужасной боли. Кусты вздрагивали от яростных движений, но я не мог разобрать, что там такое.

– Там кто-то умирал, па? – Она нетерпеливо подалась вперед.

– Нет, – ответил он, поднимая голову. – Какое-то время возня в кустах продолжалась, а потом внезапно стихла. Я думал, все кончено, но тут из темноты на меня уставилась пара желто-зеленых глаз. Не знаю, что это было за существо, человек или зверь, но оно медленно обошло меня кругом, разглядывая так и этак, словно соображало: слопать или отпустить восвояси. Я чувствовал силу за этим взглядом. А потом глаза пропали. Существо исчезло. И тут я услышал странный звук – то ли плач, то ли мяуканье.

Серафина выпрямилась и удивленно моргнула.

– Плач? – с недоумением переспросила она.

Она ожидала чего угодно, но только не этого.

– Я обыскал кусты. Земля была покрыта кровью, и в этой крови лежала кучка крошечных созданий. Трое были мертвы, но одно еще дышало.

Серафина слезла с катушки и уселась возле папаши. Рассказ полностью поглотил ее, и она буквально видела этих крошечных созданий на земле.

– Но кто это был? – зачарованно спросила она.

Папаша покачал головой:

– Как и всякий житель этих гор, я слыхал рассказы о черной магии, но до той ночи никогда не придавал им значения. В темноте я попытался рассмотреть плачущее существо, но так и не понял, что это такое. Или, может, не хотел понимать. Но когда я в конце концов взял его в руки, стало ясно, что передо мной крошечный человеческий младенец, свернувшийся клубком.

Глаза девочки распахнулись от удивления.

– Что? Погоди, я не понимаю. Как это могло произойти? Как младенец туда попал?

– Я спрашивал себя о том же, поверь, но только одно знал точно: откуда бы он ни пришел в наш мир, я должен ему помочь. Завернув кроху в куртку, я спустился с гор и поспешил прочь из леса. Я знал, что сестры из монастыря в Эшвилле помогают роженицам, и направился к ним, рассудив, что с младенцами они тоже обращаться умеют. Но они и слушать меня не стали, только охали и бормотали, что это творение дьявола. Они твердили, что уродец скоро помрет, и сделать тут ничего нельзя. Помогать они отказались.

– Но почему? – возмутилась Серафина. – Это же ужасно! И так жестоко!

Нельзя бросить живое существо на произвол судьбы лишь потому, что оно не похоже на других. Что же за мир там снаружи? Отношение монахинь к умирающему младенцу взволновало ее едва ли не сильнее, чем рассказ о странном желтоглазом существе, обитающем в ночном лесу. И в то же время она восхитилась отцом, представив, как он греет в своих больших теплых руках крошечное тельце, не давая ему погибнуть.

Папаша горестно вздохнул, вспоминая давние события, и продолжил рассказ:

– Пойми, Сера, глаза у бедняжки были закрыты веками, и монашки заявили, что она никогда не сможет видеть. И слышать тоже, поскольку родилась глухой. И на каждой ножке у нее было не по пять, а по четыре пальца. Но это еще ерунда. Ее ключицы были вывихнуты, а ненормально длинная изогнутая спина вся перекошена. Кто угодно подумал бы, что долго она не протянет.

Серафина сидела, словно громом пораженная. Она потрясенно уставилась на папашу.

– Это я тот младенец! – закричала она, вскакивая.

Это был не просто рассказ, это была история ее жизни! Это она родилась в лесу. И значит, это ее папаша нашел и взял к себе. Она была как лисенок, выкормленный койотом. Серафина встала перед отцом.

– Это я тот младенец! – повторила она.

Папаша посмотрел на нее, и по его глазам она поняла, что это правда. Но он ничего не сказал – ни да, ни нет. Как будто он не мог увязать воедино события той темной ночи и свою взрослую дочку. Поэтому он рассказывал историю так, как мог: будто речь шла не о Серафине.

– Спинные позвонки малышки соединялись неправильно, – продолжил он. – Монахини перепугались до смерти от одной мысли, что им придется ухаживать за этим ребенком. Они в самом деле смотрели на него, как на дьявольское отродье. Я же видел крошечную девочку, которую нашел в лесу. Как ее бросишь? И какая разница, сколько у нее пальцев?

Серафина снова опустилась на пол, пытаясь осознать услышанное. Только теперь она начинала понимать, что за человек ее отец, откуда в ней самой такое упорство. Но голова шла кругом. Как она могла унаследовать его черты, если она ему не родная?

– Я забрал малышку – побоялся, как бы монашки ее не утопили, – сказал он.

– Ненавижу этих монашек, – процедила она. – Они ужасные!

Папаша покачал головой. Но он не спорил, скорее, не хотел думать о них, поскольку они волновали его меньше всего.