– У меня не было подходящей еды, – сказал он, – поэтому я тайком пробрался в хлев одного фермера и подоил козу. Заодно стянул бутылку. Нехорошо, конечно, но малышку нужно было покормить, и другого выхода я не видел. Несмотря на слабость и слепленные глаза, она отлично пила молоко. А я молился, чтобы ей это помогло. Чем дольше я держал ее на руках и смотрел, как она сосет, тем сильнее хотел, чтобы она осталась жива.

– А что потом? – Серафина подсела ближе. Она знала, что за запертой дверью электрокомнаты где-то над ними ходят законные обитатели Билтморского поместья, обыскивая помещение за помещением. Но сейчас ей было все равно. – Дальше, па, рассказывай дальше, – попросила она.

– Я стал искать женщину, которая могла бы как следует ухаживать за младенцем, но ни одна не соглашалась. Все были уверены, что ребенок скоро умрет. А две недели спустя, когда я одной рукой чинил мотор, а другой кормил найденыша из бутылочки, кое-что произошло. Малышка впервые в жизни открыла глаза и посмотрела прямо на меня. Я же молча смотрел на нее, не в силах оторваться от этих огромных, прекрасных желтых глаз. Тогда я понял раз и навсегда, что принадлежу ей, и что она принадлежит мне, что мы родные отныне и спорить с этим бессмысленно.

Серафина завороженно слушала, забыв даже моргать. Огромные желтые глаза, о которых рассказывал папаша, смотрели на него вот уже двенадцать лет.

Он медленно вытер рот рукой, бросил взгляд на генератор и заговорил снова.

– Я кормил найденыша утром и вечером, спал, уложив малышку рядом с собой. Я устроил ей гнездо в ящике из-под инструментов, который стоял возле меня во время работы. Когда она подросла, я научил ее ползать и бегать. Я ухаживал за ней, как мог, – ведь она теперь была моей, – но люди начали задавать вопросы. А потом появились молодчики со значками и пистолетами и принялись околачиваться поблизости. Как-то ночью, когда я работал в железнодорожной мастерской, трое парней дождались, пока малышка отойдет от меня подальше, и затем окружили ее. Они хотели забрать ее и увезти неизвестно куда, а может, сделать что похуже. Первого я сбил с ног – он рухнул, обливаясь кровью, и больше не поднялся. Затем я наподдал второму и уже повернулся к третьему, но тот кинулся бежать. С малышкой все было в порядке, слава богу. Но мне грозили большие неприятности. Я понимал, что они придут снова, и в следующий раз их будет больше, и они принесут наручники для меня и клетку для малышки. Надо было уходить, но так, чтобы нас не заметили любопытные глаза и не выдали болтливые рты горожан. Поэтому я уволился из железнодорожных мастерских и нашел другую работу – в горах, где строили большущий дом.

Серафина ахнула: она наконец поняла, что папаша прячет не только ее, он прячет их обоих. «Вот почему мы живем в подвале!» – с облегчением подумала она. Папаша защищал ее.

– Я заботился о малышке и в хорошие, и в тяжелые времена, – сказал он. – Делал все, что мог, и с годами странное крошечное существо, которое я нашел в лесу, выросло в чудесную девочку. А я постарался крепко-накрепко забыть о том, как она пришла в этот мир и как очутилась у меня.

Тут отец оборвал рассказ и серьезно посмотрел на Серафину.

– И теперь это ты, Сера, – сказал он. – Это ты. Конечно, ты не похожа на прочих девочек, но ты вовсе не урод и не калека, что бы ни говорили монашки. Ты изящно двигаешься – быстро и ловко, как никто другой. Ты вовсе не глухая и не слепая, наоборот, у тебя тонкий слух и острое зрение. Я защищал тебя последние двенадцать лет, и клянусь, это были лучшие годы в моей жизни. Ты стала для меня всем, девочка. Я ни капли не стыжусь тебя, я только хочу, чтобы мы оба уцелели.

Он замолчал, глядя на нее спокойными темными глазами, и Серафина вдруг поняла, что всхлипывает. Она поспешно утерла слезы, пока папаша не рассердился на нее за то, что она ревет. В каком-то смысле Серафина никогда не чувствовала себя ближе к нему, чем сейчас. Но в то же время в голове билась мысль: он ей не отец. Он нашел ее в лесу. Двенадцать лет он обманывал ее и всех вокруг. Двенадцать лет отказывался говорить с Серафиной о матери. А девочка все гадала и гадала, и вот – вот она, правда. Слезы упрямо бежали по щекам. Глупая, глупая Серафина! Придумывала истории про знатных дам, про маму, которая забыла ее в стиральной машине, и прочую ерунду. Сколько часов она провела, размышляя о том, кто она такая, а папаша с самого начала знал – и молчал.

– Почему ты не сказал мне? – спросила она.

Папаша не ответил.

– Почему ты не сказал мне, па? – повторила она.

Глядя себе под ноги, он медленно покачал головой.

– Па…

В конце концов Серафина услышала:

– Потому что не хотел, чтобы это было правдой.

Она потрясенно уставилась на него:

– Но это же правда, па. Как она может стать неправдой?!

– Прости, Сера, – сказал он. – Я просто хотел, чтобы ты была моей маленькой дочкой.

Несмотря на кипящее в груди возмущение, от этих слов у нее перехватило горло. Отец все-таки дотянулся до своего сердца и рассказал, о чем думал, что чувствовал, чего боялся, о чем мечтал.

А мечтал он о ней.

Стиснув зубы, Серафина несколько раз вдохнула через нос и посмотрела на отца.

Она была рассержена, растеряна, потрясена, взволнована и напугана – все одновременно. Наконец-то она знала правду. Ну или хотя бы часть правды.

Она не просто чувствовала себя другой, она и была другой. Созданием ночи. Она явилась из того самого леса, которого отец всю жизнь учил ее бояться, в который запрещал ходить. Мысль об этом внушала Серафине страх и отвращение – и вместе с тем была в новом знании какая-то определенность, почти что облегчение. Теперь все обретало смысл – пусть странный, но все-таки смысл.

Серафина посмотрела на отца, привалившегося спиной к стене. Папаша выглядел обессилевшим, как человек, который наконец разделил с кем-то тяжелую ношу.

Поднявшись с пола, он отряхнул ладони и медленно перешел на другую сторону комнаты, все еще погруженный в свои мысли.

– Прости меня, Сера, – проговорил он. – Боюсь, то, что ты узнала, доставит тебе мало радости, но ты действительно растешь и заслуживаешь того, чтобы я больше не скрывал от тебя правду.

С этими словами отец подошел к ней, присел на корточки и, взяв за плечи, заглянул в лицо:

– Но что бы ты ни делала с этим знанием, помни: с тобой все в порядке, Сера, ты совершенно нормальная, слышишь?

– Слышу, па, – кивнула она, вытирая слезы. На душе бушевал ураган, но одно она знала точно: отец верит в нее.

А в голове тем временем рождались тысячи вопросов. Придется ли ей прятаться всю жизнь? Найдет ли она когда-нибудь общий язык с обитателями Билтмора? Появятся ли у нее друзья? Что значит быть созданием ночи? Серафина посмотрела на свою руку. Если она отрастит ногти, превратятся ли они в когти?

Было слышно, как спасатели пробираются через подвал, но Серафина попыталась отключиться от звуков шагов и голосов. Она снова подняла глаза на отца. И помолчав, тихо задала вопрос, который давно уже у нее назревал.

– А моя мать?

На мгновение папаша зажмурился и сделал глубокий вдох, а потом, глядя на Серафину, сказал с непривычной мягкостью:

– Прости, Сера. Но, по правде говоря, я не знаю. Когда я пытаюсь вспомнить ее, мне кажется, что она была красивой и сильной. Она отчаянно боролась, чтобы произвести тебя на свет, Сера, и хотела остаться с тобой, но не могла. Не знаю почему. Но она отдала тебя мне, чтобы я любил тебя и заботился, и за это я ей очень благодарен.

– Значит, она по-прежнему может быть где-то там… – Ее голос неуверенно дрогнул.

Мысли о матери были подобны вспыхнувшему солнцу – и точно так же согревали.

– Может, – осторожно ответил он.

Серафина посмотрела на отца.

– Па, как… как ты думаешь… она была человеком… или…

– Ничего не хочу слышать, – резко перебил он, качая головой. По тому, как сжались его губы, Серафина поняла, насколько болезненно он воспринял этот вопрос. – Ты моя дочка. Вот что я знаю.