— Не думаешь ли ты, что я провожу всю свою жизнь, сидя на холмистых лужайках, потягивая высокосортные чаи и грызя тосты?

— Здесь есть холодное пиво и кофе. Чему отдашь предпочтение?

Он уклонился от взятого ею тона, и она не стала продолжать. Для Джоша и такая доза откровенности была необычна.

— Я бы предпочла пиво.

— Давай устроимся на крыльце.

Он принес из кухни две банки охлажденного пива и усадил Джулию в кресло. Себе он притащил один из стульев с прямой спинкой и сел, задрав ноги на перила.

Солнечный свет угасал, переходя из голубого в сизо-серый, и шум водопада где-то внизу, казалось, стал громче отдаваться в неподвижной вечерней тишине.

Джулия смотрела, как сгущаются сумерки, и вздыхала от удовольствия.

— Кажется, что находишься далеко от Нью-Йорка.

Джош не сводил глаз с ее лица.

— Расскажи мне об этом. Расскажи обо всем, чем ты занимаешься. И о крошке Лили. И о Мэтти. Я видел один из ее фильмов. Девушка, с которой я был тогда, не поверила, когда я сказал, что знаком с ней.

Джулия сделала большой глоток.

— За это время произошло много всего, — сказала она. — Хотя, с другой стороны, вряд ли что-нибудь изменилось вообще.

И вот в этих сумерках, когда казалось, будто темнота выползает из-под густых ветвей деревьев, она рассказала ему о Лили и Александре, о Леди-Хилле, о Мэтти и Крис, о «Чесноке и сапфирах» и Томасе Три, а также о доме у Регентс-канала.

Джош слушал и кивал, а когда они допили пиво, он принес с кухни еще две банки.

Небо над ними утратило последний розовато-серый отсвет, и Джош зажег лампу, стоявшую на окне хижины. Свет от нее падал на старые доски у них под ногами, и большие бледные мотыльки налетели откуда-то из темноты и стали биться о стекло.

— Сколько прошло времени, — сказала под конец Джулия.

Джош встал. Он перешел к перилам за ее спиной, при этом старые доски заскрипели у него под ногами. Склонившись над ней, он поцеловал Джулию в макушку.

— А что теперь? — спросил он.

— Не знаю, — тихо ответила она, но про себя подумала: «Теперь-то я знаю». Ей хотелось уехать домой, к Лили и Александру. Мысль о них, находящихся вместе в Леди-Хилле, пронзила ее острой болью. И даже мысль о самом Александре приобрела теперь особое значение. Казалось, она вызревала в ее сознании, требуя все большего внимания, хотя из чувства суеверия она старалась не задерживаться на ней. Эта мысль засела у нее в голове еще в Нью-Йорке, и незримое присутствие Александра ощущалось все больше теперь, когда рядом с ней на перилах крыльца сидел Джош. Она мечтала приехать сюда, опять увидеть Джоша, но с особо обостренным чувством размышляла над тем, сможет ли избавиться от необходимости связывать свободные концы. Выстроить свою линию, освободить себя. Так, чтобы она смогла опять встретиться с Александром. Она не надеялась, что он скажет или сделает что-нибудь такое, что отличалось бы от его обычных поступков. Она уже достаточно хорошо знала его мягкую, сухую, истинно английскую манеру поведения. Но неожиданно поняла, что наконец-то готова поехать в Леди-Хилл, не испытывая чувства страха и застарелого ужаса.

Ей хотелось бы навестить их, увидеть вместе. Лили и Александра, счастливых, в этом старинном доме.

Но она не сумела признаться Джошу в том, что теперь уже не смогла бы сказать Александру, что ездила искать своего книжного героя.

«Все это отговорки, — внезапно подумала Джулия. — Я устала от них. Я хочу, чтобы все было просто». Она повернулась, чтобы взглянуть в лицо Джошу в желтом свете лампы.

Джош был здесь, с ней. Это был все тот же летчик, и она чувствовала силу былого влечения. Оно так долго преследовало ее словно тень, но сейчас она обладала властью, могла устранить эту тень, засунуть ее в ящик стола вместе с заплесневелыми реликвиями далекого прошлого, чтобы потом вытаскивать их оттуда и пересматривать на досуге ради удовольствия.

Осознание этой силы пробудило в ней эротическое возбуждение.

Она потянулась к нему и прижалась ртом к его губам. На какое-то мгновение она замерла, а затем опять откинулась назад.

Для каждого из них это было дополнительным удовольствием, как будто забавляться моментом, прежде чем желание полностью захватит их. Теперь они были достаточно зрелыми, чтобы откладывать подобные вещи и усиливать удовольствие. А когда-то они упали в объятия друг друга, неспособные сдерживать страсть.

— Ты помнишь «Лебединый отель»? — весело спросила Джулия.

— И пансионат «Флора». И эту синьору в соседней комнате, которая, должно быть, все слышала. — Он прикоснулся пальцами к ее щеке. — Давай я приготовлю тебе обед.

Откладывание, игра воображения, воспоминания — все это тонкие ухищрения зрелости.

— Да, пожалуйста, — сказала Джулия.

В пустой кухне Джош приготовил еду, а Джулия смотрела на него, облокотясь о косяк двери и потягивая из стакана красное вино, которое он ей налил. Он умело, без суеты и лишних движений, двигался в этом ограниченном пространстве, и Джулии нравилось смотреть на движения его рук и повороты загорелой шеи.

Они сели за маленький столик друг против друга, беседуя, откинувшись на спинки поскрипывающих стульев. Снаружи, из темноты налетела мошкара и теперь билась о стекла окон. Пообедав, они отнесли тарелки на кухню. Джулия мыла посуду, а Джош ее вытирал и аккуратно ставил на место. Она вспомнила, как эта домовитость больно ранила ее в пустом белом домике в Лондоне, и теперь она с удивлением обнаружила, что эта боль исчезла. Она поняла, что сети страсти и желаний, которыми она себя опутала, упали и она стала свободна.

Джулия была рада встрече с Джошем. Она испытывала и то волнение, какое испытывает молоденькая девушка, и удовольствие зрелой женщины от их близости, но большего она не ждала и не хотела. Больше этого быть не могло. Она чувствовала то же, что, должно быть, и Джош в Венгене, Монтебелле и впоследствии. И все это время она боролась против его равнодушия к будущему так же безнадежно, как и эти большие бледные мотыльки бьются об оконное стекло.

Теперь, думала Джулия, не то чтобы она сама стала равнодушной к будущему, но просто поняла, что ждет от него чего-то другого.

Наконец она прозрела в своей слепоте, и простота этого прозрения на какое-то мгновение ослепила ее. И чувство радости, последовавшее за этим, сделало ее удовольствие еще полнее от осознания своей свободы и силы.

Джош неотрывно смотрел на нее. Он взял ее за руку, переплетая свои пальцы с ее, и поцеловал нежную кожу запястья.

— Я люблю тебя, — сказал он.

— Я тоже люблю тебя, — ответила она и впервые подумала, что начинает понимать, что любовь бывает разной: и тонкой, и безграничной, и изменчивой.

Они вышли на крыльцо, и мошкара тотчас закружилась у них над головой, стремясь к желтым пятнам света. Темнота была такой плотной, что Джулии казалось, будто ее можно потрогать рукой; она обволакивала ее прохладной, поднимающейся от земли пеленой, растревожив какие-то невообразимые существа, зашевелившиеся под невидимыми деревьями. Прислушиваясь к этим звукам, она вздрогнула от вечерней прохлады.

Джош резко обернулся и обнял ее за плечи.

Сквозь ткань одежды они ощущали тепло своих тел.

Спальня в хижине была так мала, что там едва хватало места для кровати, одного стула, на который Джош складывал свою одежду, и шаткого комодика с выдвижными ящиками. В нетерпеливом пылу вспыхнувшего желания Джош то и дело натыкался на комод и нечаянно толкнул стоявшую на нем лампу. Свет погас, оставив их в совершенной темноте. Джош выругался, но Джулия прижала ладонь в его губам.

— Оставь. Мне нравится эта темнота.

Он протянул к ней руки и нежно прикоснулся пальцами к шее; поглаживая шелковистую кожу, они скользнули вниз к вырезу блузки. Он расстегнул и снял ее. Белая ткань, тускло сверкнув, упала к их ногам. От нетерпения движения его были неловкими. Он шептал ее имя, и она помогала ему освободиться от своей одежды; едва ощутимые комочки нижнего белья из шелка и кружева падали на пол один за другим.