— Я уже понял, что ты явился опять подбивать меня на разборки и драчки. Мне насрать на ваши дела: твои, ведьмины, поповские. А ты все никак не уймешься. И кто я им, разбуженным, сам посуди? Соломина, мураш, козявка.
— Сила не определяется количеством, а результат не определяется силой. Важна лишь цена. Сними с шеи шнурок с оберегом. Если помнишь, поп тебе его от меня передал. Там камень завернут. Надо проглотить камень и идти к ним, сам знаешь куда. Можешь и не идти. Правильно говорили: направо — головы не сносить, налево — в живых не остаться, а прямо — сгинешь бесследно. Этот шаг хуже всего, если не готов. Если не касается и не греет, то выброси камень, рыбам скорми.
— Наверно, выброшу.
— Твой выбор. Самое последнее: не убивай мою дочь.
— Елы-палы, я ведь так и понял, что Альбина твоя.
— Да, моих кровей, и каяться тут поздно. Ты тоже кой-чего наплодил, колдун.
— В ней мое семя, а я не хочу, не позволю, чтобы кто-то еще повторил меня, мою проклятую судьбу. Слышишь?
— Да, да, — голос стал глуше. — Но там без тебя выправится. Успей свои дела завершить. Прощай...
— Стой, — крикнул колдун. — Мне столько всего надо сказать! Я двадцать лет ждал встречи, я вызывал тебя, а ты, хитрый лис, не соизволил явиться. Я все отдал вам, весь истратился. Был ли смысл? Или моя жизнь для вас, для них, для этой зевающей бездны, стихии, ничего не значила? Что, зачем вы со мной проделали? Во что я превратился, что стало с теми, кого убил и кого убили из-за меня? Зачем все было нужно? Ведь им, тем, кто ползает по этому асфальту, сидит в этих кирпичных и бетонных коробках, им этого не требовалось, они и Исхода просто не заметят, как не заметили, что он грозил, что он начался. Я был добрым, я любил почти всех, я на многое надеялся, ждал. Искал людей, искал хорошего дела, искал разума и пользы. Что я нашел? Дано ли мне успокоиться? Кто простит меня? Зачем подвиги и свершения, если они причиняют столько страдания, обрекают на одиночество и на проклятия земли и неба? Ответь же, адская душа. Ответь, кочегар, или я сумею дотянуться до твоего забвения и вырвать тебя сюда, чтобы ты корчился и сох и взывал к небу рядом со мной!..
Большой белый клуб дыма, повисший среди корявых стволов старых тополей, как приспустивший и измятый воздушный шар, начал быстро рассеиваться и терять выпуклое, громадное изображение лица старого истопника Кузьмича. Лицо то в продолжение последней речи колдуна уже приняло равнодушный, как у глухонемого, вид. А потом клуб дыма распался на прозрачные струйки и расползся по скверику двора. Колдун понял, что остался неуслышанным, выругался и тяжело поднялся с бордюра пустого, замусоренного фонтанчика, где и сидел во время диалога с призраком.
В разбитом сифилитичном клюве мраморного дельфина, или похожей на него рыбы, сохранилось немного дождевой воды. Он умылся и попил из горсти, — горло от непривычно долгой и страстной говорильни пересохло и болело. Как же он ждал этой встречи, как же он мечтал выговориться. Сам забыл, а когда истопник заявился, вспомнил — и теперь его трясло от досады, что не успел, остался не выслушанным; в голове все еще трещали длинные предложения, ругательства, крики с множественными восклицательными знаками.
Родной двор его был неубран и неуютен, нынешняя дворничиха явно пофигительски относилась к работе. На месте котельной был пустырек. Дом его обветшал еще больше, большие куски коричневой штукатурки осыпались, оставив обнаженные кирпичные раны. Надо было уходить. Ах, до чего же он был раздосадован.
Он почти дошел до круглого проема арки с отворенными воротами, когда сзади и сверху что-то затрещало. Как выяснилось, во дворе была назначена еще одна встреча.
В узкой развилке у верхушки самого старого и высокого тополя сидел, втиснув тощий зад и держась лишь ногами, худой мужичонка с копной пегих волос вместо шапки. Вытянув длинную шею и опасно свесившись с веток, он с выражением огромного любопытства на грязном, загорелом лице наблюдал за колдуном.
Колдуна взбесило даже не то обстоятельство, что какая-то древолазающая сволочь подслушала разговор с духом истопника (и нутряные вопли самого колдуна), сколько место, облюбованное мужичком — это был его, колдуна, любимый тополь в его родном дворе. Колдун хладнокровно, не сводя глаз с любопытствующего, нагнулся, подобрал с асфальта короткий, увесистый сук, сшибленный когда-то ветром, в два прыжка подскочил под тополь. И сильно, метко запустил оружие в заверещавшего Птицу. Палка щелкнула о тощий зад высокосмотрящего. Птица жалобно вскрикнул, неловко дернулся и полетел вниз. Прямо на злорадствующего колдуна, которому пришлось принять упавшего на руки, будто новорожденного акушерка.
— Достал ты меня! — заорал колдун вместо приветствия покатившемуся по мокрой, черно-желтой листве сумасшедшему. — Все, решено, сейчас обратно в человека тебя превращу!
Оглушенный Птица только лишь и успел, что жалобно, неразборчиво запричитать, застенать, — а колдун уже склонился над ним, двумя руками вцепился в воротник серого пальтеца и начал выкрикивать заклятья. Тут же в две арки влетели холодные вихри, закружились листья, затрещали облезлыми кронами старые деревья. Стало темно, холодно, страшно.
— Говорю Егорий с месяцем ноябрь, а слышанное сохраню. Узреть солнце и увидеть думая свет, с поклоном на четыре ветра, на черную землю, на зеленый лист говорю: Посвети сюда, солнце, посвети сюда, проткни это (твердый сухой палец колдуна уткнулся в согнутую спину Птицы) семь раз, ибо девятью дарами живо сущее. Следом злости-зависти выйдет вниз, пище хлебу и воде рот мой страстен, языком моим ощущаю, ноздрям дыханию путь даю, два уха для слушания тебя, и свету твоему окном глаза мои, освети ж и проткни и поставь это...
И оказалось, что всего-то и требовалось, чтобы разгулявшийся ветер на миг отодвинул край черного облака; выглянуло и коснулось золотистым, даже робким лучом солнышко Птицу, в страхе ползающего по мокрой листве, — и тут же стих, замер он.
— Встань. Ты вспомнил, и теперь ты человек, — сухо заявил колдун, поднял над головой лежащего сомкнутую ладонь, и вслед за ней поднялся заплаканный Петухов.
— Ну так вспомнил? — помолчав, более мягко спросил колдун.
— Слышь, Егор, а нахрен ты заново вывернул меня? — спросил мрачно Петухов.
Колдун молчал. Петухов оглядел свои брюки, рубашку, пальто. Покачал головой в некотором удивлении.
— Ох, и воняю же я. Будто на меня десять котов гадили в течение недели.
— А ведь ты и так давно перестал верить, что ты птица, — вдруг высказал догадку колдун, и лицо его смягчилось в гримасе, означавшей ухмылку. — Ты прикидывался. Столько лет прошло, а заговорил я тебя тогда так себе, в лучшем случае на год.
— Ври да не завирайся, — поспешно и бесстрашно сказал Петухов, на всякий случай загородившись от колдуна рукой. — Я и сейчас птица. Я несчастный пернатый человек, которому опять напомнили об уродстве и кошмаре, в которое погружено его существование. Наверно, ты разучился над людьми колдовать. Одичал совсем.
— Ты человек, я даже вспомнил твое имя — Петя. А будешь дерзить, я тебя в крысу превращу.
— Нет, лучше сделай меня обратно птицей. Я тут среди них, — проситель описал широкие круги вокруг себя, — не выживу. Глянь, везде упыри, ведьмы, вороны, крысы, шишиги. Братва людишек, как свечки, гасит, менты от злобы и водки распухли, тоже бьют. Вот старичок священник, он был хорошим дядькой, так его и укокошили. В сквере том старуха и девчонка укокошили. Повалили наземь, а земля-падла старика корнями, ветками, руками, мордами безобразными ухватила накрепко. Старуха стала из уха мозг высасывать, а священник, даже серое вещество теряя, продолжал молиться! Потом старая ведьма еще и крест ему в брюхо воткнула, так что кишка вылезла. Видишь, никак нельзя теперь человеком жить.
— Ну так живи, кем хочешь и как пожелаешь, я больше ни при чем, — брезгливо объяснил колдун.
— Егорка, не уходи, выслушай. Ты ведь знаешь, как важно всем, чтобы их выслушивали полностью. Ты преврати меня в новую, в летучую и долголетнюю птицу. Вот грач — крепкая, смелая птица, или галка, или ворон лесной, черный, важный, тоже толковая сущность. А я тебе в обмен страшную тайну открою, даже среди птиц не все осведомлены, такая это важная птичья тайна! Сегодня какое число? Не знаешь, кочка ты болотная, а я знаю. Сегодня седьмое ноября, красный день календаря. И птички между собой щебетали: валите подальше, ребята, потому как назначено в воскресную ночь, в красный день календаря, поминальное воскресение. И начнется воробьиная гроза. Я толком не знаю, какая она, воробьиная гроза. Но все птички страшно волнуются, а те, что поблагородней да почище душами, те подальше с острова и даже из города улетают. Глянь в небо — одни вороны серые каркают, да чайки хищные носятся, мясца трупного сладкого поджидают. Давай, Егорка, в аистов превратимся и улетим в деревню глухую. Будем на столбах, в мягких теплых гнездах сидеть, птенчиков высиживать. А потом на зиму в Африку, там так тепло, так красиво, там носороги и слоны, и львы вместо братвы, вместо ментов, вместо нечисти...
