У лежавшего под кустом жасмина Егора что-то зачесалось в животе, потом закололо, да так больно, будто на ежа лег. Пощупал рукой под собой, ничего не обнаружил и решил потерпеть. Сперва, когда он пошел в сквер вслед за мужиками, то почти не боялся, твердил себе — я же не один, вон совсем рядом два взрослых дяденьки. А теперь он и их чудачеств боялся (а если они здесь мертвого закопали, а теперь ищут? Или что-нибудь еще жуткое), и ветра, и грозных, волнующихся старых деревьев. «Может быть, напились денатурату, — рассудительно думал мальчик. — И лезет им в голову что попало, а я как дурак потащился следом». Егор помнил, как недавно у них в коммуналке сосед на неделю запил, потом выскочил из своей комнаты с топором и стал на кухне за тараканами охотиться — рубил насекомых здоровенным колуном! И соседок тоже за тараканов принял — но тут уж одна из новых тараканих ему как скалкой промеж глаз зафунделила... С белой горячкой и сотрясением мозга соседа на месяц в больницу положили.

От воспоминаний его грохот отвлек. В сквере уже настоящая буря разразилась. Бились под тяжелым ветром деревья, пригибаясь к самой земле — старые окаменелые стволы грузно шатались и трещали, а легкие однолетки вырывались с корнями и летали по скверу. Вместо дождя и града падали со стуком оторванные ветром сучья. Егору даже стало казаться, что зашевелились и вспучились сами корни деревьев. Он крепко вцепился в свой куст, зажмурившись от летящего сора и мечтая лишь не улететь вместе с деревьями, травой и листьями... И слышал, что истопник истово продолжает вбивать колья, не обращая внимания на лихорадочное ночное ненастье. Тогда и мальчик решил не трусить, открыл глаза.

Толстый приятель скинул плащ, бросил на землю и встал на него коленями. На нем заблестела странная одежда, вся в узорах и украшениях. Толстяк поцеловал крест, висящий на животе, зажег с третьей попытки свечу, оберегая ее от ветра ладонью. Только сейчас Егор понял, что это самый настоящий поп. Он попов в жизни не видел, думал, они перевелись совсем.

— Господи, иже еси на небеси, да святится имя твое, да будет воля твоя, ныне и присно во веки веков... — громко бормотал поп.

Егор очень удивился, что тот не боится милиционеров или врачей, за такие чудачества и за пропаганду мракобесия (как выражалась его учительница) в психушку могли отвезти.

Под мальчиком что-то завозилось, он подумал, что это крот, хотел отползти в сторону. Но не успел — это что-то вдруг крепко, больно и страшно ухватило его за лодыжку левой ноги. Егор с воплем дернулся, пытаясь рассмотреть в темноте, что это было — но никого подкравшегося, ни собаки, ни человека не увидел. Его схватили из-под земли! Ему казалось, что там, внутри, в сырой вонючей глине кто-то возится и злорадно шипит. Мальчик пробовал — пнуть невидимого врага, попытался вскочить, но упал из-за сильного рывка. Егор катался по земле, крича и плача от ужаса. К нему бежал истопник.

— Помогите! Мне ногу схватили! Больно, освободите, спасите! — умолял истопника мальчик.

Истопник подхватил его подмышки, потянул, пытаясь оттащить от куста. То, что держало Егора за ногу, не поддавалось, наоборот, рывками тянуло ногу к себе, куда-то в рыхлый развороченный холмик земли. Старик стал изо всех сил пинать по руке, или отростку, или лапе, держащей ногу, а увидев, что и пинки не помогают, — выхватил из кармана нож и несколько раз рубанул им по земле вокруг схваченной лодыжки. И Егора отпустили. Он сам проворно отполз подальше, тут же подумал, что и здесь могут схватить. Вскочил на ноги и, по-глупому пританцовывая, побежал к мужикам.

— Я нечаянно, я хотел с вами... — лепетал Егор, опасаясь получить от спасителя взбучку.

Священник посветил свечой, чтобы истопник мог осмотреть лодыжку у мальчика. Мужики переглянулись, ничего не говоря Егору, и засобирались в обратную дорогу. Он смог дойти до двора сам, хотя от некоторых опасений ослабел и спотыкался. Ведь он раскрыл их тайну, а они не колотят, не упрекают, — может быть, решили пристукнуть потихоньку в своей котельной? А труп в Неву! Как дошли до котельной, Егор сел на топчан, закрыл глаза и стал ждать: будь что будет, все равно снаружи, во дворе с Вандой или в пустой комнате с крысами и клопами, еще страшнее и опаснее.

Истопник в очередной раз взялся за лечение Егора. Уложил на топчане, дал горячего сладкого чаю. И внимательно смотрел, как мальчик пьет чай. Затем завернул штанину на пораненной ноге. Егор увидел сам, что с лодыжки в том месте, за которое его схватили, сорвана кожа, чернеют сукровицей ровные жгучие полоски обнаженного мяса. Истопник шарил по полкам и тумбочкам, сваливал в груду на столе склянки, пучки трав, в чугунке натолок и заварил вонючую смесь. Густо намазал ею раны Егора, затем обвязал ногу полосой чистой тряпки. Лодыжку стало жечь, очень сильно, будто рой ос набился под повязку, но Егор терпел, украдкой помаргивая, чтобы слезы падали сами по себе и подальше.

— Малец, я одного не понимаю. Как тебя родители отпускают в ночь, приключения себе на жопу выискивать? — приступил поп к допросу.

— Мамка уехала от нас. Папка на заводе в ночную. И еще меня Ванда разбудила, к окну прилетела, чтобы на нас ругаться.

— Ванда у окна летала? — переспросил встревоженно истопник. — Или все во сне было?

— Летала, — Егор упрямо поджал губы. — Хотела мамку побить. А мамка и так струсила, сбежала от нее. Ванда крыс и клопов напускает, полную комнату.

— Тебе тоже не мешало бы уехать, мальчик, да подальше, — сказал истопник.

— Мне некуда, вот я к вам и хожу, — сказал ему Егор.

— Ты видел, чем мы в сквере занимались? — перебил его поп сварливым голосом.

— Да, — Егор боялся врать. — Но я ничего не понял.

— Еще не хватало, чтобы ты понял! Забудь все. Кузьмич, — повернулся поп к истопнику, — сваргань с ним чего-нибудь такого. Тут и я не возражу, желательно его памяти лишить.

— Надо покумекать, — рассеянно отозвался истопник.

Истопник отошел от Егора, взял у стены совковую лопату, покидал угля в гаснущую печь. Вся эта длинная ночь была холодная, будто не август, а уже конец октября.

— Отнесем его домой? — спросил поп.

— Утром, когда папаша вернется. Сейчас пусть поспит, — решил истопник.

— Я не хочу, я не могу спать! Болит же! — встревожился мальчик, к нему вернулись все предыдущие опасения за свою жизнь.

Но истопник его не слушал, подошел, грубо закрыл ему глаза грязной, вымазанной в угле ладонью и забубнил затихающим, усталым голосом:

— Спи, спи, салага, устал, досталось тебе... Все обойдется, а завтра станет полегче...

Егор поверил и крепко заснул.

После этого нагромождения событий и опасностей вдруг наступило затишье, на две недели. Конечно, компания Ханны по-прежнему гоняла Егора. По-прежнему кричала и материлась на людей дворничиха Ванда. Чадила труба над котельной, а значит, там жил и работал истопник. По утрам ревели с Невы гудки пароходов, им вторили гудки заводов на набережных и на Большом проспекте. У их берега, возле набережной лейтенанта Шмидта, поставили старый списанный пароходик, который вскоре дал течь и наполовину затонул. Егор изучал пароходик целыми днями, исследовал трюмы, моторный отсек, устройство мачты. Он решил при первой оказии удрать на пароходике подальше от врагов. И корабль для путешествий звался подходяще — «Полярный Одиссей».

Была одна счастливая особенность у этого затишья. Остальные дети пошли в школу, а Егор не пошел. Папка-то, что называется, запил. Мамка не вернулась, переехала к другому мужику (по слухам; ее никто не видел) и подала в суд на развод. Ни портфеля, ни тетрадок, ни одежды для школы Егору не купили. Да и какая там учеба, если в их комнате даже пища стала редко появляться. Ели хлеб и жареную картошку с сырой луковицей для аппетита. Готовил Егор сам, снискав некоторое уважение у соседок на кухне. Папа с каждым днем становился скучнее и равнодушнее. Он взял отпуск на работе, спал да ходил рыбачить. Рыбы ни разу не принес; он пропивал улов, возвращался очень грязный и пьяный, валился в сырую вонючую постель и храпел.