Сопрели и безнадежно измазались все простыни и пододеяльники в его небогатом хозяйстве. Испортилась обивка деревянной кровати, на которой лежала Малгожата. Он выносил на помойку тюки с вонючим бельем, содрал обивку, вату и пружины с кровати, оставив голые доски. Проканифолил их, чтобы спасти от сырости, застилал большим куском полиэтилена, а сверху накидывал тряпья. Тряпье выпрашивал у школьного завхоза, искал на свалках (выезжал с мешками за город, находил завалы вывезенного с ткацких фабрик сырья, набирал его в мешки про запас). Он понимал, что ему нельзя выжидать, нельзя просто ухаживать, нужно лечить — активно и последовательно. Но чем?
Егор все хуже справлялся со своими обязанностями по уборке школьной территории. Не хватало на это ни времени, ни сил. Но тут ему подсобила сама природа: и январь, и февраль выдались сухими и морозными. Лишь иногда по утрам натягивался на асфальте синий ледок, дворник посыпал его смесью песка и соли, ограничиваясь самым необходимым (он бы горевал, если бы детишки или учителя ломали на льду ноги). И бежал дальше лечить, мыть, успокаивать, обтирать, переворачивать, думать и искать средства исцеления. Очень мало сам ел, истощал; кусок не лез в горло, пока там страдала, исходила кровью и болью девушка. Что делать? — думал он на кухне, вместо того, чтобы перекусить, вместо сна и отдыха.
Но, буквально в два-три дня, в нем самом произошли какие-то перемены. Он стал гораздо лучше слышать: теперь мешали покою бульканье воды в подвальных трубах, скреб крыс и тараканов в стенах, он мог различить и выслушать посвист синицы в школьном дворе, находясь в кухне квартиры. Резко возросла чувствительность, осязание, особенно у кончиков пальцев, обострился и утвердился чуть ли не собачий нюх. Он смог бы по следам, будто бы сыскная овчарка, выследить человека, даже если человек прошел по улице вчера, а не сегодня. Вынес из квартиры и подарил школьной медсестре горшок с цветущей розовой геранью — не мог теперь выносить ее сильнейшего, навязчиво набивавшегося в ноздри на весь день, запаха. Он мог бы стать слепым, и по запахам, по осязанию ориентировался бы и угадывал предназначение любых вещей. С утра, высунув нос в форточку, он вдыхал свежий воздух и сразу предполагал, какой погода будет сегодня, а, может быть, и в следующий день. Шагнув из подъезда во двор, с первого вдоха точно знал, где в округе нагадили заново бродячие коты, псы, люди, чего навыкидывали в мусорные баки жильцы. Только одного он почти не замечал и не тяготился — жуткой вони в своей квартире от разлагающейся плоти Малгожаты.
Как-то его пригласила в свой учебный кабинет ботаничка, подсобить в оформлении наглядных пособий и стендов. Учительница там выращивала в длинных узких ящиках овес, пшеницу и прочие злаки, частично для уроков, но в основном для себя. Ее жестко перетянутая плетеным кожаным поясом талия (и все равно толстая и зыбкая), красное апоплексическое лицо требовали похудения и диеты из пророщенных зерен. Егор послушал, пока работал, о свойствах злаков, затем согласился проглотить ложку измельченной зелени, политой тремя каплями растительного масла. Ему не понравилась пища на вкус, но то ли ферментами на языке, то ли соками желудка он понял, что это действительно правильная и здоровая кормежка. Рассыпался в похвалах ботаничке, выпросил по мешочку зерен пшеницы и овса, побежал на квартиру замачивать злаки.
А на следующий день Егор объезжал, пользуясь справочником, все оранжереи, садоводческие питомники и теплицы в городе, — больше всего ему понравился Ботанический сад, где бесхозность и расслабление работников позволили дикой, буйной растительности выпирать из почвы наружу, под полив и искусственное освещение. Егор провел там, в центральных огромных теплицах, разгуливая, (частенько и ползая), около десяти дней. Приходил с утра, вручал сторожу бутылку, старшей лаборантке коробку недорогих конфет, а сам снова нырял в заросли бамбука, в тень древесной банановой травы, в кусты тропических диковин, и начинал поиск. Ползал, щупал, нюхал по всем закоулкам, выискивая нужные ему растения.
Он не знал им названий и того, что думает о его находках научная или хотя бы народная медицина, он должен был сам догадываться, звериным чутьем угадывать, какие именно побеги, листочки, ягоды или корешки ему могут пригодиться — и как именно их использовать.
Тоненькие побеги травки, с бледно-желтым просвечивающимся стебельком и стрельчатыми, собранными в гусиные лапки по три листиками, кисленькими на вкус, годились для обезболивания и хорошего сна; длинные черно-синие нити корешков другой травки, вынырнувшей у корней миниатюрной секвойи, годились для аппетита и смирения желчи в желудке, — проглотив ложку настойки этих синих корешков, Малгожата с удовольствием выхлебала пиалушку с медовым настоем; для нее это было много, и Егор очень радовался корешкам. Из известных ему ранее растений он брал в теплицах мать-и-мачеху, подорожник и одуванчик. Делал смесь из листьев подорожника, кончиков веток хвоща и коры с какого-то колючего кустарника, благоухавшего желтыми мелкими цветочками; замешивал толченую смесь на облепиховом масле и натирал ею тело девушки, чтобы сохли и рубцевались ее чудовищные язвы.
И к началу марта, после двух месяцев ожесточенной борьбы, язвенная напасть стала понемногу поддаваться и отступать: язвы сохли, превращаясь в крепкие корки засохшей крови и гноя, а спустя еще дни и ночи корки стали отламываться, и под ними виднелись нежные, тонкие, как пленочки на крылышках стрекозы, прозрачные пятнышки новой кожи.
Теперь каждое утро он обтирал панцирь из коросты слабым раствором марганцовки, затем мешал и тут же втирал мазь (мазь не могла храниться в смеси), затем менял все тряпки. С улучшением аппетита Малгожата начинала и оправляться, прямо под себя, как тот же младенец, жиденьким поносом. Затем перебинтовывал все ее члены новыми тряпками, кормил и поил девушку. На процедуры уходило около двух часов, и повторялись они по три раза в сутки. В перерывах он уходил из квартиры, чтобы работать и гулять, дышать чистым воздухом. И надеясь придумать иное, радикальное средство для исцеления.
Так прошел март. Тело Малгожаты почти очистилось от коросты, девушка обзавелась новой, чистой и нежной, кожей. Она все еще помногу спала, а когда просыпалась — так же не соображала, где и с кем находится. Безучастно или недовольно смотрела на старания Егора, когда он обтирал ее губкой или кормил с ложки. Кричала и плакала, если ей нужно было сменить белье. Она была еще очень слаба. Иногда Егор требовал, чтобы она пыталась приподняться, размяться, принять в руки тарелку с супом или кашей (приучал ее желудок понемногу к более грубой пище), она послушно старалась это проделать, но тут же изнемогала. Высыпали бисеринки пота, холодели руки, и сквозь стиснутые зубы прорывался утаенный стон. И он отступал в этот раз.
Затем последовал очередной злобный натиск болезней. Как-то утром Егор завершал туалет Малгожаты, пожал ее худенькую, как у мумии, руку, встал и пошел прочь из комнаты. Вдруг какое-то бульканье настигло его слух за порогом, он обернулся: Малгожата лежала на спине, судорожно выгибаясь, раскинув руки, а из горла ее, сбегая двумя ручейками с губ, сочилась алая кровь. Первый приступ кровоизлияния был небольшим, но через двенадцать часов случился второй, а затем периодичность оставалась верна себе. В растерянности он побежал в аптеку. Наткнулся там на словоохотливого старичка-аптекаря, который смачно объяснял, что такое чахотка, как распознавать и лечить туберкулез, как раньше лечились, таскали больных из бани в проруби, и прочее, от чего у парня голова кругом пошла. Купил несколько дорогущих склянок, вернулся, вытер свежие лужицы крови на клеенке, подстеленной вокруг головы Малгожаты. Опробовал новые лекарства на себе — ждал, внимательно замечая, какое действие произведет очередное зелье. От одного, французского, сильно жгло в груди — его и дал в первую очередь девушке. Он все еще спрашивал себя: вправе ли он держать Малгожату в квартире, не должен ли вернуть в больницу? И каждый раз, после изматывающих рассуждений наедине с собой, решал, что это будет еще более верная погибель. Никто, кроме него, не спасет девушку. Ее сестры, они могли бы, если бабка Ванда учила их не только вредоносным навыкам. Но идти к ним, искать их он не мог; он помнил, как и из-за кого сошла с ума девушка из театра, Фелиция, такая ласковая, такая красивая, первая девушка в его жизни. Лучше уж продолжать в одиночестве сражаться с болезнями Малгожаты.
