— О каком захоронении? — переспросил Егор.

— Опять проболтался, — вздохнул поп. — Егор, ты другим интересуйся, как тебе в ближайший год живым быть. Ты скажи, как ты себя ощущаешь здесь? В городе?

— Ну, так сразу не скажешь, — задумался Егор, с трудом подбирая слова, продолжил: — Вот как приехал, хорошо было. Будто к титьке мамкиной припал. Воздух глотал, сырой, свежий, жадно так пил его. И все время ходил, гулял по паркам, скверам. Помните, я осенью приехал, там кладбище, похороны, могилы, мне и могилы нравились. И листопад, кучи листьев на земле, запах такой горький, сырой. Крепко бодрит и пьянит.

— Тебе именно осень нравится? Или сама зелень, сами растения нравятся? — вдруг спросил поп.

Егор уже надолго замолчал.

— Не знаю. Знаю, что в лес меня всегда тянет. Все, что прет из земли, что уходит в землю, все это нравится, весь круговорот веществ, как нас в школе учили. Я в Новгороде по ягоды и грибы любил уходить. Дышал там, и здоровей становился. Точно чуял, если плохо или простуда, надо бежать и ждать, в лесу выздоровеешь.

— А воду любишь? Рыбалку, реки, озера, купаться и плавать? — спросил, пригнувшись к Егору, поп.

— Нет, не люблю, это точно, — Егора перекосило от отвращения. — Я на днях чуть в Неве не утонул. И в Волхове несколько раз такое случалось. Судороги, холод какой-то пробирает. Чудится всегда, что кто-то там таится, там в воде, и за мной наблюдает. Опасно, такое чувствую. Я даже в ванной не могу лежать, только под душем моюсь. В воде мой отец погиб. Я считаю, она убийца.

— Огонь? — перебивая, спросил поп.

— Огонь? Не знаю, что про огонь говорить. Тепло, конечно, здорово. Костры могу разводить хорошо, быстрее всех, в любую погоду. Я мерзлявый, несколько раз лицо и руки обмораживал, поэтому греться люблю.

— Хоть раз в жизни обжигался? До волдырей?

— Нет. Никогда.

— Ну вот, мальчик, — заключил старик, — мы с тобой самое главное и выяснили. Из четырех стихий, четырех сил на твоей стороне две. Зелень, лес, это часть стихии земли. А также огонь, пользоваться им ты еще не умеешь, но он хотя бы дружественен. Вода и воздух против тебя. Вблизи деревьев ты силен, в огне силен. В воде беззащитен и легко уязвим, аналогично в воздухе. Этого следовало ожидать, истопник тоже с огнем дружил. Но вот зелень против него была, а вода и воздух были нейтральны. Его и убило дерево, если помнишь. У тебя есть две дружественные стихии, это больше, чем у истопника.

— И что делать? Как найти общий язык со своими стихиями? — Егор уже не иронизировал, а деловито выпытывал важные вещи.

— Вряд ли его надо искать, ты есть сам часть этих стихий. Я повторю то, что слышал от истопника: если тебе помогает огонь, ты на четверть состоишь из огня. Если зелень — ты на четверть состоишь из зелени. Все занятия, требующие огня или зелени, тебе легко дадутся. Вскоре ты сможешь проделывать с огнем и с растениями фокусы, я видел, как их проделывал истопник.

— А какие?

— Например, он не пользовался спичками. Мог вызывать огонь когда надо. Ладно, умолкнем. Тебе пора сматываться отсюда. Больше в церковь не приходи, второй раз ты живым не пройдешь, это наверняка. Вообще два раза в одно место одним путем не попадай. Дам тебе кое-что, что мне истопник оставил. Вот цепочка с амулетом.

Он дал серебряную, с крупными потемневшими звеньями, цепочку, на которой болтался крохотный кожаный мешочек, аккуратно перевязанный ниткой.

— Чего там в нем, носа не суй, вредно. Носи на здоровье. И еще книжонку дам, написана на каком-то непонятном языке. Я ходил с ней по институтам, ничего не выяснил, авось тебе повезет прочитать. Истопник ее читал. Теперь топай. Да поможет тебе бог и твои стихии.

Книжка была совсем крохотной, уместилась в нагрудном кармане рубашки.

— Спасибо, и вам того же, — кивнул мрачно Егор. — Хоть что-то я понял, и то хорошо. Прощайте.

Они не подали друг другу рук. Егор выбрался из подвала, вышел, не оглядываясь, с церковного двора, за ним грохнул засов на дверце. Светало. В сером небе кричали чайки. На деревьях вдоль набережной сидели крупные серые вороны с черными клювами и злыми, настороженными глазками. К остановке подошел пятый трамвай, Егор побежал и влез в него, чтобы уехать прочь с Васильевского острова.

Священник, оставшись один в подвале, с облегчением откашлялся и сплюнул в угол. От непривычки долго вещать очень болело в горле. Вздохнул, на что-то решаясь, снова сел за стол, нагнулся и нашарил под столом бутылку водки. Плеснул в пыльный стакан, огорчился, заметив, что в водке плавает засохшая муха. Выловил двумя пальцами. Выпил, почмокав губами. Ощущал он себя очень скверно: щемило сердце, голова была тяжелая, во рту ощущался кислый привкус крови и желчи. Почему-то не было никакой радости, что наконец-то свиделся с Егором. Ждал встречи десять лет, а нисколько не радовался, никакого облегчения, — наоборот, тревоги еще больше. Может быть, уже закралась трусливая мыслишка, что нет никакого молодого колдуна, значит, и он останется в стороне от Исхода... Старым и трусливым стал, хотя беречь совсем нечего, вместо человека — жирная развалина с испорченными внутренними органами, плохо передвигающаяся. Так себя оценил поп. Главное, он не понял, чего стоит этот Егор. Понаблюдать бы, пощупать, так сил и возможности нет.

Звякнуло, вывалившись, стекло в подвальном маленьком оконце. Огромный кот протиснулся снаружи в щель, спрыгнул с подоконника на стол, драчливо выгнулся и зашипел перед лицом старика с оскаленной пастью и светящимися в полутьме желтыми зрачками.

— Изыди, напасть! — поп проворно схватил левой рукой крест на груди, поднял, прикрывая себе глаза.

Дернувшись, кот передними лапами полоснул попа по лицу, успев одним когтем задеть за щеку — осталась глубокая, сразу наполнившаяся кровью царапина. Поп, вытянувшись в сторону, достал рукой до бочки подле стола, до краев наполненной водой. Зачерпнул в горсть и плеснул на кота, уже приготовившегося ко второму прыжку. Кота будто ошпарили — взвыл, прижался на миг к доскам, затем двумя прыжками со стола на подоконник и сквозь щель продрался наружу, оставив на гвоздях клочья шерсти.

Вода была особой, освященной в монастыре на Валааме, и от мелких тварей, подпускаемых нечистью, защищала попа без осечек.

Последние два дня перед премьерой прошли тихо. Была генеральная репетиция, на которой все снова встретились — Егор, Фелиция, Света. Егор ни разу не перекинулся с Фелицией словом, даже не поздоровался, и она его тоже игнорировала. Света испуганно таращилась на обоих, стараясь не приближаться. И Петухов, которому Света той ночью чего-то невероятного наболтала, тоже приглядывался к парочке, но констатировал обычную размолвку между голубками.

Отыграли в последний раз перед первым и главным показом нормально — впервые в настоящих декорациях, все в наконец-то пошитых костюмах, с исправными механизмами на сцене, с суфлером (Петухов суфлеров любил, они всегда у него присутствовали — но не в будке на краю авансцены, таковой не было, а где-нибудь в складках мебели или местности, прямо на сцене, шептали свои подсказки). Игралось Егору нормально, он нащупал равновесие между «показом» и «переживанием», не совсем превращаясь в своего Призрака, а лишь в отдельные моменты слегка подпуская страху. Гамлета это сочетание реального с показушным устроило. Фелиция в роли Гертруды оставалась непредсказуемой, костыляла и щелкала почти всех, при том придерживаясь текста. Петухов вроде и многим был недоволен, бегал и кричал, а после репетиции сказал всем очень усталым голосом, что все идет нормально, постепенно уже, от спектакля к спектаклю, устроится и отшлифуется одна, оптимальная версия происходящего. И тогда играть и смотреть станет в кайф.

Петухов с Гришей позаботились о рекламе: афиши висели в Корабельном институте, в университете и Техноложке, в нескольких питерских общагах, кое-кто позаботился одну приклеить даже к Сайгону — на афишах от руки (администраторша умела слегка рисовать тушью) были изображены в своих живописных костюмах Гамлет-Гриша, Призрак-Егор и Гертруда-Фелиция. Света плакала, но и слезы не помогли ей попасть в их компанию на афише, хотя в перечне исполнителей стояла первой.